Софья Ивановна говорит, Владимир слушает, вставляет шутливые замечания. А Ариадна смотрит на него, следит за каждым движением. И чувствует: Не тот!
Все как будто по-прежнему. И знакомая любимая улыбка, и та же складка между бровями, и профиль такой же: четкий, строгий… Но глаза — другие. Иногда, вдруг, точно сверкнет в них далекий испуг, откликнется возле губ нервным сжатием, — и после какая-то усталость взгляда, скрытая подавленная грусть.
— Остаться в Петербурге? — улыбаясь, переспрашивает он. И в глазах опять — новое, затаенное, прикрытое внешней веселостью! — Нет, Софья Ивановна, у меня другой план. Мы лучше все улетим на Яву. Не правда ли?
Он смотрит на Ариадну, не зная, как называть ее при Софье Ивановне — просто по имени, или официально. Правда, Софья Ивановна уже из последних бесед по телефону знает главное об их решении. Хотя и не в прямых выражениях, но Владимир на днях говорил ей о будущем. Однако…
— На время я согласна, — краснеет Ариадна. — Вот только уговорите маму… Может быть, если не по воздуху, то по крайней мере на гидролиходе. Мамочка, хочешь?
— На гидролиходе? Господь с тобой. Чтобы тайфун захватил? Или отнесло к проклятому Барберу? Нет, нет, дети. Ни за что!
— На моем аэроплане я гарантирую полную безопасность, Софья Ивановна, — смеется Владимир. — У меня, во-первых, закрытая каюта. Есть спальня. Спустим шторы, задернем пол. Вы даже не будете чувствовать. А машина работает на медленном распаде урана. Можем держаться в воздухе при моем запасе целых три месяца. И никакой абсолютно опасности.
— Все равно… Не поеду. Да вы мне скажите: отчего вам самому не остаться? Если хочется жить в тепле, на берегу моря, пожалуйста: Кавказ у нас есть. Крым. Вот туда я бы с удовольствием поехала.
— Но у меня ведь имение… Хозяйство. Сад. Много рабочих.
— Ах, да! В таком случае, конечно. Вам виднее, голубчик, — изменяет вдруг тон Софья Ивановна, почувствовав неловкость от вмешательства в чужие дела. — Я ведь про себя только. Вы вот поезжайте лучше вдвоем. Поживите, а я подожду. У меня есть знакомые. Курочкины недавно переехали из Берлина. Наташа…
Голос Софьи Ивановны дрожит. Веки нервно подергиваются.
— Мама, — целует Софью Ивановну Ариадна. — Не надо, милая!
А Владимир смущенно целует руку, грустно смотрит в глаза.
— Мы что-нибудь придумаем, Софья Ивановна. Что-нибудь придумаем!
— Владимир… — говорит вечером Ариадна, когда Софья Ивановна, будто вспомнив о каком-то неотложном деле, ушла на короткое время к Горевым. — У тебя что-то новое…
Она всматривается в лицо. Нежно проводит рукой по его волосам.
— Что новое, милая?
Он отводить взгляд, улыбается.
— He знаю. Посмотри в глаза… Ты прежний? Правда?
— Прежний.
Он снова целует. Долго, мучительно. Затем вдруг ро-няег голову к ней на грудь. Молчит.
— Владимир!
— Ади…
Он произносит глухо, почти шепотом.
— Что-то есть, Владимир… Да. Я сразу почувствовала. Я знала раньше. Уже месяц. Еще не видела глаз, по одному голосу. Я так чувствую голос. Так ясно чувствую все… Что случилось, Владимир?
Со стоном он поднимает голову. Смотрит на нее пристально. Во взгляде страх. Страдание.
— Они… Ади… Они… Преследуют.
— Кто они?
Ариадна вздрагивает.
— Застывшие… Безжизненные… Я видел, Ади… Вокруг. Много. Со всех сторон… Каждую ночь… Казалось. Встают. Карабкаются на берег. Воют. Грозят. И в окно стучат. Бледные лица. Искривленные…
— Владимир!
— Одно… В дороге. Вчера. Ночью. В воздухе… Вдруг. Смотрит, смотрит, смотрит… Но ведь я хотел добра, Ади. Добра! Не для себя! Мне ничего не надо, Ади!
— Милый… Любимый… Успокойся… Что было? Владимир! Радость моя! Счастье! Ты мне расскажешь. Все… Будет легче. Будет хорошо. Я же люблю тебя. Я же твоя. Я с тобой. Владимир!
— Да, да. Я расскажу. Я все расскажу. Правда. Будет легче. Вдвоем. Будет легче… Ты поможешь… Успокоишь…
— Опять он!
Ариадна хмурится. У телефона — снова нежный орган. Что ему нужно?
— Не буду отвечать… — шепчет она. — Нас нет. Мы ушли, не двигайся.
Владимир поднимается.
— Глеб? Погоди. Он два дня не отвечал… Мне нужно спросить…
— Владимир, после! Он будет спрашивать. Я не выношу…
— Вы поссорились? Да?
