Сегодня она приоделась во все линялое, в стрекозье, в какую‑то марлю с кружевами, оборками. И это всем понравилось. Я подумал о том, что будет приятно шагать с эдакой Зинаидой Гиппиус, с декадансом. Пусть публика оглядывается, пусть завидуют!
На пристани бились друг о друга сумки — простолюдинки с первыми, похожими на сабли огурцами, вежливо проплывали, а иногда манерно терлись щекой о щеку полиэтиленовые пакеты. Пакеты с латинским шрифтом шарахались от пакетов, призывающих страховаться. Наваливался один рюкзак на другой. Портфели отфыркивались и чиновно кланялись.
Мадам Брайловская сунула мне деньги, и я побежал к окошечку кассы. Востроглазая девица с колючими пальцами лихо отбила билеты и кинула их мне, что‑то чирикнув.
Я догнал троицу. К пирсу уже причаливал методом проб и ошибок речной трамвайчик. Он простуженно хлюпал, ударяясь о старые автомобильные скаты — амортизаторы. Трамвайчик жалобно вздыхал и все же подставлял нам свою сутулую палубу. Отброшена, как ветром сдута, предохранительная цепь, подсунут под ноги трап, и портфе
ли, сумки, рюкзаки, пакеты ринулись по переходу вниз. Но вот когда трамвайчик, еще раз чавкнув беззубым ртом, заурчал или вначале заурчал, а потом чавкнул, вот тогда мы и перебрались на палубу под ветерок.
Борис с Михаилом уравнялись в цвете лица, выглядели оба серыми. С Бориса сошла белизна и кто‑то, верно, очень долго соскабливал смуглоту Михаила. Причина одна — вчера в гостях у мадам хватили лишку.
Но скучать не пришлось. На таких зачуханных, в синяках и подтеках трамвайчиках всегда находятся люди, которые не дадут заснуть. И на этот раз прямо против нас на покосившейся скамейке восседал мужчина лет пятидесяти с глазами плута. Он окружил себя плетеными корзинами, из которых торчали какие‑то широкие листья, луковые стрелы и еще что‑то бурое, зеленое. Этот мужик внешностью напомнил мне нашего деревенского силача дядю Гришу Федотова. В детстве это было. У нас захворала тел- ка — полугорница. В принципе, эта телочка — мой будущий баян, на котором мне страстно хотелось научиться играть. Заболела телка, позвали ветеринара по прозвищу Вельба. Этот Вельба шумно дышал, в горле у него перекатывались бубенцы. Он качал головой и издавал звуки вроде того: «зас — беус — бекс». Мой дедушка тут лее понял: беке — есть беке, добра не жди, никакая латынь не поможет. И все же жалостливый дед не решился колоть полуторницу. Так моя будущая музыка, баян мой, подохла по — мирному.
Собрался дед Роман увозить полугорницу на могильник, под лес — Большую Дубровку, помешал тому дядя Гриша Федотов. Он выставил на стол пол — литра. Силач дядя Гриша и мой дед выпили всю бутылку, вместе попели песню про каких‑то кочегаров и… и совершенно трезвый дядя Гриша взвалил телячью тушу на тележку. Повез.
Он сказал, что все это ерунда на постном масле и наша Майка, так звали полуторницу, подохла не от болезни, а от дикого мяса. Оно ее задавило — сердце зажало. А есть дикое мясо хоть свиньи, хоть телки — только силы себе прибавлять. Дичь вся перерабатывается организмом. Пользительное мясцо.
Дядя Гриша слопал всю нашу Майку. Мне дед частенько потом говаривал: «Гля — кось, какая силища у Григория Лексеича, примочит своими маховиками, одни тапки останутся. Сила у него от нашей дичинки».
Похожий на дядю Гришу Федотова мужик что‑то проповедовал. Он вздымал вверх ладонь, похожую на деревянный заступ:
— Озлели мы. Добра‑то ни у кого не осталось. Пустые флаконы, дух вышел. Только и хотим, что послаще полакомиться да побогаче одеться. А ведь на том свете все будем голые да сытые, из одного котла провиант получим. Там нетути ваших танцев, и лю… и людоедство напрочь запрещено.
Дядя Гриша, конечно, это был не он, оглядел всех плутоватыми глазами:
— Бога у нас своровали, засунули его в чужой чулан, а взамен боженьки, пжалте братство. Вот и уравняли всех, все одинаковые болты нарезают, а в холодильниках одни бройлерные ножки стынут, выращенные на таблетках. Всем одну и ту же мексиканскую труху по телевизору показывают.
Он дернул за полу пиджака подсевшего к нему благообразного мужчину.
