Мадам глядела на них насмешливо, зрачки сузились.
— Тогда мы завтра на зорьке распутаем. Ночку комаров покормишь, в песочек помочишься, — тоненьким голосом сообщил Борис.
— Дуйте на все четыре, — был ответ.
Она смеялась над ними. Она была сильнее.
— Лучше от комаров загнуться, чем с вами, вареной вермишелью, дело иметь… Стю — ю-дент, ты тоже с ними мотай!
Это «ю» окончательно меня добило. Я вообще чувствительный.
Заспешили к трамвайчику. На ветхой посудине той весь декор тот же, те же и действующие лица. Сдается мне, что и красномордый вещатель посажен здесь специально для развлечения публики, как на прогулочных судах жигало.
Из корзины краснобая по — прежнему роскошно росла свекла. Откуда — в мае? Фантастика!
Рядом с философом восседала пухлощекая девица и обсасывала карамельку — петушок на палочке. Она косилась на нашего смазливого, хмурого Бориса. Глаза у девицы коровьи.
— …только смирение нас спасет. Возьмем друг друга за руки, отдадим ближнему последнюю картошку, переименуем поселки… Откуда вот я еду? Называется поселок Северная Озвереевка. Разве могут в северной, да еще и Озвереевке нормально жить люди? Конечно, там все хищные, тигры, крокодилы.
Девица дососала леденец и стала облизывать спелые губы. Теперь она беззастенчиво пялилась на моего спутника. Я, чтобы окончательно не озвереть от проповедей двуликого философа и от слюней пухляшки, удалился на корму трамвайчика. Слава Богу, тут ветер посвежее, тут вода кипит за винтом. Это успокаивает. Но недолго я был одинок. На плечо легла ладонь Бориса. Он воткнулся губами в мое ухо:
— Ты вот что, ты сейчас возвращайся назад. Попугали ее и хва. Отвяжи мадам. Не дай бог… что… Сядем!
Буровил, буровил, словно я с приветом, словно я не знал, что нужно вернуться на Косу, что так, как поступили альфонсы, так нельзя, что они сами попали в ловушку.
Трамвайчик причалил, и я, прощаясь с кислыми альфонсами, потрусил по берегу. Я искал место, куда бы можно было приткнуть одежду и отправиться. Я плохой пловец да и силенки подорваны принудительным постом, и все же решил, пусть достанусь ракам, чем всю жизнь быть слизняком. Докажу мадам Брайловской, что я получше этих витринных, пластмассовых суперменов.
Я сунул штаны, рубаху и туфли под большую корягу и поплыл. Я плыл, как учили в детстве в лягушатнике, саженками. Устав, переворачивался на спину, лежал на воде. Вода не была холодной, наоборот. Горло саднило напряженное дыхание. И еще одно мешало. От воды шел чуть заметный трупный запах. Вода была с душком, как та телятина, доставшаяся дяде Грише. Я карабкался по воде и боялся одного — собственных слез. Знал, что когда они замутят рассудок, захлебнусь. И говорил себе: «Я — храбрый человек. Доплыву. Там — любимая мадам. Я не буду больше унижаться перед ней. Я не буду читать ей свою
белиберду и облизывать бьющую ладошку. Я — сильный, я — храбрый!»
Случилось чудо, как в кино, как в сказке. Не помню, какая‑то сила меня, согласившегося умереть, вышвырнула на песок. Сколько времени пролежал на отмели, тоже не помню. Сквозь сумрак проявилась луна. Ее первую и увидел, с трудом разжав глаза. Лежал, лежал, слушал сам себя, слушал, как комариным писком пробирается радость:
«Я доплыл, я стал мужчиной. Теперь я отвяжу мадам Брайловскую. А еще я могу сделать с ней что захочу, чтобы не снилась по ночам в соблазнительном виде». Но это мелькнуло в голове и ушло.
Я встал и пошел берегом, потом вернулся к воде, прополоскал горло. Воду пить было нельзя, воняло. Не чинара, баобаб приближался ко мне, враскаряку. Я шел или баобаб шел, сегодня все путалось в голове. В сумраке я увидел невероятное. Мадам Брайловская была неживой. Голова… так может упасть на грудь только мертвая голова. Гадкий озноб пробежал по позвоночнику. Я остолбенел. И все же, еле — еле отрывая ноги от земли, я подошел и услышал короткие всхлипы. Мадам плакала. Я неумело, спеша, ломая пальцы, отвязал ее от дерева. Мадам Брайловскую трясло. Не спасала ее хламида из марлечки. И мы побежали, чтобы согреться. Она бежала и тряслась, мадам что‑то говорила сама себе.
— Дух — хух — хух — хух, — звучало по безлюдному пляжу. Вон трамвайчик огнями призывает: «Хух — хух — хух!»
