Когда зажелтели впереди огоньки станции и уныло загудел где-то товарный поезд, Ульян Иваныч сразу настроился на дорожный лад и уже хотел было окончательно выпросить взаймы десять рублей и уехать; но Модест Гаврилович вдруг повернул вправо, на другую дорогу.
Вправо была больница, двухэтажное деревянное здание, наверху которого помещались палаты, а внизу амбулаторная и квартира Ивана Степаныча.
Сани остановились перед подъездом. Привязав вожжи узлом к перекладине, Модест Гаврилович постучал в двери. Отворила служанка, серая баба в фартуке.
Не раздеваясь в передней и не снимая высоких калош, Модест Гаврилович вошел в комнаты. Ульян Иваныч развязал было башлык, но потом снова связал его неуклюжим узлом и бочком нырнул из двери за братом.
- А! Добро пожаловать! - весело встретил их Иван Степаныч.
В комнатах его было жарко, и он был в чесучовом пиджаке поверх вышитой сорочки.
- Коля умер!.. Елена с ума сошла! - резко бросил ему, подходя, Модест Гаврилович.
- Что вы говорите?!
Трусливые складки закопошились и замерли на красном лице Ивана Степаныча.
- Что говорю?! Иван Степаныч! - вдруг оглушительно закричал Модест Гаврилович. - Ива-ан Степа-а-ныч!..
Массивное тело в высокой меховой шапке надвинулось на доктора.
- Наука бессильна... - пробормотал оторопевший Иван Степаныч и неловким поворотом толстых бедер хотел уйти в двери; но Модест Гаврилович бросился за ним и схватил его за ворот пиджака.
- Бессильна? Мне какое дело до того, что бессильна. - Модест Гаврилович сильно дернул доктора от себя, к себе. - Ты его в Кану послал!.. В Кану... в Галилейскую... на смерть!.. Все умерли... все с ума сошли!.. Целую жизнь для того и работал, чтобы все умерли... Степаныч!..
И страшным ударом кулака в лицо Модест Гаврилович отбросил его в угол комнаты.
- Караул! - неистово завопил Ульян Иваныч, кинувшись в двери.
В дверях уже толпился народ: серая баба в фартуке, старик сторож с ведром в руке, больной в желтом халате, с ногой на деревяшке.
Ульян Иваныч растолкал их, зацепился за что-то ногою, упал, но тут же быстро вскочил, настежь распахнул двери и выбежал на двор.
Здесь он остановился на секунду и отдышался, потом, обогнув привязанных лошадей, мелкой рысцой побежал на станцию.
В кармане у него было еще около двух рублей; он твердо решил сесть в отходящий поезд и доехать до Курска зайцем.
VIII
Когда Модест Гаврилович один ехал обратно в свою усадьбу, была ночь.
Одним широким общим мазком она окрасила в безразличный, серый цвет и небо и землю и превратила холодный ветер в метель.
Не то тоскливо, не то торжествующе воя, метель с разбегу набрасывалась на медвежью полость саней, срывала ее с петель и шумно заворачивала кверху; она подымала столбы снега и ребячливо бросала их в горячие фыркающие лошадиные морды; она прыгала на верхушку длинного дышла и старалась выдернуть железный болтливый язычок колокольчика, отчего колокольчик замирал и позвякивал придушенно и жалобно; она забиралась под высокий бобровый воротник Модеста Гавриловича и хваталась холодными руками за его шею.
Модест Гаврилович не мог справиться со своими мыслями. Горячечно-быстрые, они крутились в его голове, как эта метель в снежном поле, сталкивались, разбегались, звонко ударялись о стенки черепа, отчего голова болела в висках, потом собирались снова в одно место и бешено кружились.
Он представлял себе маленький гроб с металлическими ручками, такой, какой был и у Пети, а в гробу желто-восковое, худенькое личико с тонкими бровями и прямым, острым носом.
За гробом, приплясывая и подпевая, шла его жена Елена Михайловна, с распущенными русыми косами, с безумными, широкими зрачками глаз, а около нее шариком катался маленький круглый Петя и, растягивая слова, говорил: "Вы меня схоронили, а я - вот он, живой!"
Сестра Людмила, высокая, костлявая, с черными усиками и с неизбежной папиросой в руках, басовым мужским голосом причитала сзади: "Какая жалость! Какая жалость!.."
И рояль в углу гостиной плачущими, обрызганными слезами звуками выбрасывал в воздух мелодию Somnambul'ы, любимой вещи Елены Михайловны.
