– Вы правы, эртино24. Вот Орифыд, – Анна погладила кожаный переплёт. – Ему полторы тысячи лет. Кто из дворян может похвастать столь древним родом и столь прочной славой?
Хозяин растаял.
– Сегодня наверняка никто уже не зайдёт: весь город толпится на улицах. Присядьте вот здесь, дочка, за шкафом, я Вам покажу кое-что, – таинственным шёпотом сказал он, ведя женщину в дальний угол лавки.
Он затерялся в лабиринтах полок и вскоре, вернувшись, благоговейно выложил на стол «Сказки журавля» в переводе на ареньольский.
– Пресвятая Дева! – всплеснула руками Анна. – У кого же хватило смелости и таланта перевести Нар-Рохаша с марнитского, и кто решился напечатать это?
– Вижу, я не ошибся, Вы наша, – просиял старик. – Читайте, не буду Вам мешать.
Анна не стала уточнять, чья она. Разложила на столе «Сказки», травник, теологический трактат и с наслаждением поглощала это ассорти, запивая терпким вином дорийских мелодий из нотного сборника «Новые танцы».
Звякнул дверной колокольчик. Анна узнала Великого магистра эрмедоритов прежде, чем услышала его быстрые неровные шаги. Узнала по пси-ауре.
Некоторое время она озадаченно прислушивалась к себе. Да, она лоцировала! На сто тринадцатом году жизни у неё прорезались эмпатические способности – причём в отношении одного-единственного человека… Нечеловека, одёрнула она себя.
Анна прокралась к углу шкафа и выглянула из своего закутка. Ванор стоял в пол-оборота к ней, листая книгу и сканируя взглядом страницы.
Это изредка бывает с ксенологами на гуманоидных планетах. Нечто вроде «ложного друга переводчика»:обманчиво сходные с человеческими черты внешности и поведения могут заставить забыть о различиях куда более существенных. Издержки ксенофилии – готовности всему миру крикнуть: «Мы с тобой одной крови – ты и я!» Вот и возникает иллюзия, что вся твоя прежняя жизнь была пропитана тоской – но ведь это не так! – из-за того, что ты не могла услаждать свои глаза созерцанием этой угловатой мальчишеской фигуры в тёмно-сером, пушистого затылка, прямого носа и изящно вогнутой линии подбородка и шеи. Нужно просто напомнить себе: «Звезда Грумбриджа, жёлтый карлик в Урсе Майор, расстояние от Солнца двадцать восемь с половиной световых лет, гуманоиды хэйнитской звёздной расы, цивилизация II-III уровня».
Он вздрогнул, обернулся и с улыбкой захлопнул книгу.
– Нашли Вы своих родственников, тина?
Знает, шпион… Она вздёрнула подбородок.
– Нет, святой отец.
Ванор подошёл к ней. Да, он был невысок, особенно для теллурийца: всего на полголовы выше Анны.
– Что Вы намерены делать после праздников? Останетесь здесь или уедете в Брайлант?
– Я вернусь в Брайлант.
– Зачем? – деловито спросил он.
Анна в недоумении подняла брови.
– Что Вам делать в Брайланте? Или у Вас и там… родственники?
Анна молчала с видом оскорблённой невинности.
– Почему бы Вам не поселиться в Гедалье, тина? Вольный город – оазис, где ещё можно дышать. Я дам письмо к мэру Гедальи… Или, может быть, Вы знакомы с Туро Лориосом?
– Да, святой отец, – созналась Анна, решив, что лгать Ванору бессмысленно.
– Что Вы решите, тина? – сухо осведомился он.
Анна подумала минутку, покусывая губу, и не солгала – увильнув, впрочем, и от правды.
– Я люблю свою родину, святой отец.
– Как угодно, – обронил Ванор, отвернувшись.
Солнечный луч из окна запутался в его волосах, и в памяти Анны вдруг вспыхнули строки сонета, посвящённого королеве Лауре, жене Алонзо VIII и матери Сантио II.
– Что с Вами, тина? – удивлённо спросил Ванор, уже взявшись за дверное кольцо.
Она закрыла рот и изобразила глубокий реверанс.
Потоки мёда в солнечных лучах
украли цвет у локонов прекрасных.
Осенний день живёт в твоих очах,
как гром органа, сумрачных и ясных.
Когда Анна выпрямилась, его уже не было. Но в ней – впервые в жизни – осталось его ментальное послевкусие, образ его пси-ауры: Денеб – снежный барс в ледяном ущелье – тальник над рекой.
«Это называется: ушёл по-английски», – думала она, машинально идя к окну. Очень трогательно он обращается с женщиной, которая явно его интересует. Хотелось бы только знать, в каком аспекте… Впрочем, его поведенческие реакции вполне закономерны для существа, написавшего в нежном возрасте восемнадцати земных лет – должно быть, в припадке гордыни:
