— Вначале надо отметить начало вашей работы. Ведь это деньги. Всякий труд должен быть оплачен. Давайте сюда ваш обходной лист. Так. Знаком вам этот аппарат? — Он указывает на диктофонное устройство с трубкой. — Хорошо. Значит, работаем так: я задаю беженцу вопросы, вы их переводите на русский язык, потом переводите на немецкий его ответы, я их окончательно формулирую и записываю на пленку. После этого секретарша перенесет запись с ленты на бумагу, а потом вы с листа переведете протокол беженцу на русский, чтобы он знал, что там написано. Если у него возникнут дополнения, возражения или замечания — надо внести. Все должно быть по закону. Тут список опорных вопросов. Прочтите.
Я читаю вопросы (анкетные данные, причины бегства), а Шнайдер, просматривая тонкую папку Витаса, бормочет:
— Ничего неизвестно. Сдался в Дюссельдорфе, переслали к нам… Почему сюда?.. А у нас специализация по русским. У каждого лагеря — свой профиль.
— Закавказье тоже к вам принадлежит?
— Нет, Закавказье в Трире. Так, просмотрели?.. Хорошо. Можем начинать?..
Он перегибается к микрофону, стоящему на подоконнике, и говорит негромко:
— Пожалуйста, приведите беженца! — а мне указывает на другой стул: Будьте добры, пересядьте туда, мне лучше ему прямо в глаза смотреть…
«Это будет не так-то легко!» — усмехаюсь я про себя, вспоминая косые глаза Витаса.
Он звенел подковами по коридору. Мы оба слушали тяжелые четкие шаги, за которыми почти не было слышно шагов фрау Грюн. Шнайдер прикрыл веки. Потом сказал:
— Шаг четкий, размеренный, военный. Очевидно, служил в армии.
Витас с размаха сел на стул и уставился одним глазом на Шнайдера. Второй глаз был направлен на меня. «Под двумя прицелами держит.»
Шнайдер любезно поздоровался, положил перед собой стопку бумаги, карандаш, вставил кассету в диктофон и попросил перевести абзац из книги законов, где говорилось, что беженец должен говорить правду, ничего не скрывать и не утаивать.
— Это и ежу понятно наххху… — кивнул Витас.
Шнайдер тоже кивнул и включил диктофон. Он четко спрашивал, Витас односложно отвечал, и Шнайдер успевал на листе записывать даты. Картина такая: в школе учился плохо, был дзюдоистом, не хотел идти в армию, за что и посадили на три года; когда вышел, то помогал матери на базаре, а потом опять попал под призыв, но на этот раз его не посадили, а предложили альтернативу: или опять сидеть, но теперь уже 7 лет, как рецидивисту, или пойти в спецдивизию, где деньги и добыча и работа не очень пыльная. Пришлось идти воевать.
— На чьей стороне? — вежливо осведомился Шнайдер.
— Как на чьей?.. На нашей! — возмутился Витас, не дав мне доперевести.
— Да, но кто это «наши»?.. Вы же говорите, что родились и жили всю жизнь в Грозном? Кто же теперь для вас «наши», чеченцы или русские? — улыбнулся Шнайдер.
— Русаки, конечно. Матушка ж у меня русская… Умерла, правда… Ни родных, ни близких, все умерли. И хата порушена наххху…
Шнайдер выключил диктофон, потер лоб и негромко, как бы про себя, сказал:
— Типичный случай. Никого и ничего нет. Спросите у него, чем объясняется такое тотальное сиротство?..
— Да он чего, больной, что ли, — война ж, поубивали всех! — опять, едва дождавшись перевода, закипятился Витас. — Всех родных и близких потерял, всех одной бомбой накрыло, наххху!..
— Странно, как можно одной бомбой убить сразу всех? — спросил в никуда Шнайдер.
— Может быть, все вместе где-нибудь сидели? — предположил я.
Шнайдер отмахнулся:
— Может быть. Все может быть. Идем дальше, — и включил диктофон: — Вопрос: где вы служили, в каком звании, в чем были ваши задачи?
Выяснилось, что Витас служил в дивизии 00. Их забрасывали на парашютах в тыл врага, и они «мочили все, что шевелилось». Шнайдер не понял:
— Убивали?.. А если женщины или дети?..
— А их вначале… употребляли, а потом тоже мочили… — огрызнулся Витас.
— Это тоже переводить? — переспросил я у него негромко. — По-моему, ни к чему.
— Правильно, браток. Не надо. Скажи: убивали, мол, только духов-врагов.
Шнайдер попросил спросить, как ему платили, помесячно или за операцию… И сколько?..
— За операцию. По 300 баксов на рыло.
