Шарц стоял, со священным ужасом глядя, как по лицу его владыки медленно катятся крупные прозрачные капли, а он просто стоит, стоит, не отворачиваясь, не стыдясь, не пытаясь их стереть или хоть руками закрыться.
— Так ты и в самом деле… — попробовал Шарц, но голос подвел, пресекся, — так, значит, все, что она говорила про свой сон… про тебя и… — Шарц опять сбился. Трудно говорить о чудесах, особенно если сам не раз уже сталкивался с практикой чудесного — самой чудесной практикой на свете! Тут ведь такое дело — чем чаще с чудесами сталкиваешься, тем хуже в них разбираешься, чудесам ведь не нужно, чтоб всякие там в них разбирались, они просто происходят, там и тогда, когда это очень нужно, там и тогда, когда без них просто никак.
Владыка медленно покачал головой, стряхивая слезы на свою до странности разбойничью одежду, а потом, в свою очередь, схватил Шарца за руку:
— Бежим скорей! Я должен ее немедленно увидеть! — выпалил Якш.
— Быть может, ты сначала… — попробовал хоть что-то вставить «безбородый безумец».
— Потом! Потом все расскажу! — жарко выдохнул Якш, и теперь уже Шарц не мог противиться неодолимой силе, влекущей его за собой.
* * *
Когда так много воды — это смешно. Вода — смешная, по ней так весело шлепать босиком. Это не та же самая вода, какую пьют, она горькая и соленая, говорят, ее пить нельзя, живот заболит, а еще она постоянно бегает то туда, то сюда, наверно, никак не может решить, где ей нравится больше, здесь или там?
А когда мы захотели зайти подальше, нам сказали, что нельзя. А мы спросили: почему нельзя? А нам сказали, что там «глубина». А я спросил: что такое «глубина»? А мне сказали — я слишком маленький, чтоб знать это. А я сказал: вы сами не знаете! И — убежал, чтоб не попало. Но дальше в воду не полез. Вдруг там и правда живет какая-то «глубина», злющая-презлющая, да еще и кусачая? Нет уж, нам и у берега здорово! Никогда мы еще так не играли!
Давно нужно было подружиться с людьми и отправляться к морю. Это же такое интересное приключение! В сто раз интереснее, чем все подвиги древних цвергов, вместе взятые. И чего это взрослые столько тянули с этой идеей? И сейчас тоже — ворчат, боятся… Шли бы лучше водой побрызгались, чем ругаться, небось и настроение бы сразу поднялось!
* * *
— Ну вот! Я же говорила, что он там! Здравствуй, дяденька! Спасибо тебе, что ты меня спас, а то так умирать не хотелось…
— Но… как это может быть, дочка? — смущенно промолвил кузнец. — Ты ведь… ты все время была здесь. Даже когда себя не помнила. Все про какой-то лес говорила… как там темно и страшно…
Он осекся, потому что в глазах дочери и вправду на миг мелькнуло отражение того дикого, страшного леса, и его чистая и честная душа вострепетала от жалости и ужаса.
— Там и правда страшно, — тихо и очень по-взрослому ответила девочка. — Очень страшно, если одной и ночью. Но я же была не одна. Там был Джерри-скрипач, и тележка, и конь… только потом конь сбежал, и мы не могли дальше ехать. А нам обязательно нужно было через ночь перебраться. А Джерри-скрипач сказал тогда, что…
— Дочка, — негромко перебил девочку кузнец, — мы боялись тебе сказать, но… Джерри-скрипач умер три дня назад. Он просто не мог…
— А я знаю, — ответила девочка. — Знаю, что умер. И почему это он не мог? Очень даже мог. Мертвые могут гораздо больше, чем живые, а он и живой все мог. Потому у нас и конь убежал. Кони, они ведь боятся покойников. А тогда Джерри-скрипач привел дяденьку. Дяденька никого не боялся. Даже тех чудищ, которых сам придумал. Хотя они очень страшные были. Но он все равно не боялся. Ему очень хотелось меня спасти. Я все думала: зачем он таких страшилищ придумал, а потом поняла, вот чтоб их не бояться, для того и придумал. Он очень храбрый и добрый! Спасибо тебе, дяденька!
И тут Якш рухнул на колени, и слезы вновь побежали по его лицу. Он плакал, потому что впервые понял, как удивительно и страшно устроен мир и как мир бывает прекрасен, если как следует постараться. Он плакал, оттого что наконец почувствовал: его простили. И пусть даже эта больная девочка ничего не знала о той страшной вине, что он сам взвалил на себя, пусть она и вовсе не знала, что он гном, пусть спасти одну невинную жизнь, предварительно загубив их гораздо, гораздо больше, явно недостаточно для прощения и оправдания, да и может ли быть здесь какое-то прощение и оправдание? Но вот здесь и сейчас, в этот единственный и неповторимый миг, на этой единственной и неповторимой олбарийской земле Якш чувствовал себя прощенным и оправданным.
