Напрасно люди выбегали из палаток и кричали, обращаясь к сумрачному грязному небу, затянутому тучами красной пыли:
— Давай! Давай!
Чаще всего гроза проходила, уронив несколько капель влаги, лишь слегка прибивавших пыль. Люди потуже затягивали пояс, ругались, шутили и берегли запасы продовольствия. С первыми лучами зари они вскидывали на плечо кайла и заступы и шли работать на свои участки; там они отваливали пустую породу, врубались в пласты кварца и железняка и трудились в поте лица своего, пока не угасал жгучий дневной свет. Тогда они спешили толпами в кабаки и пивные, утоляли жажду пивом, которое стоило не дороже воды; или, разведя костер и вскипятив воду, заваривали черный чай, которого жаждали пересохшие глотки и пустые желудки, а затем ложились возле своих палаток под ажурную тень тонких деревьев.
На закате земля пылала огнем. Густо-синие и багряные тени падали на железняк. Расплавленным алым диском исчезало солнце на горизонте. Небо вспыхивало пунцовым и золотым пламенем над темной волной кустарниковых зарослей.
В сумерках, до наступления темноты, вокруг играющих на пыльной дороге в ту-ап начинали собираться толпы людей; составлялись партии в покер. Только крики зрителей, следивших за взлетающими монетами, и хлопанье карт, которые игроки с веселым азартом кидали наземь, нарушали душную тишину. Безрассудной и отчаянной была эта игра, за которой люди старались скоротать гнетущий вечер, когда ни одно дуновенье не колебало воздух и звезды тускло мерцали в небе, нависавшем бесконечной свинцовой кровлей.
Иногда перед рассветом поднимался ненадолго свежий ветерок, и люди в лагере приветствовали его вздохом облегчения, ворочаясь во сне и потягиваясь, словно стараясь глотнуть побольше спасительной прохлады. Но на восходе ветерок замирал, снова воцарялся сухой, неподвижный зной, и градусник показывал сто еще до начала работ, затем поднимался до ста восьми, а в полдень до ста двенадцати — и так до самого вечера.
Эти люди, прожившие первое лето в Кулгарди, эта толпа страшных пугал, иссохших и опаленных, грязных и оборванных, до могилы запомнили его. Не все проводили ночи за пивом или за азартными играми, где можно было в один миг выиграть сто фунтов. Многие лежали пластом на жаркой, сухой земле подле своих палаток, глядя на звезды и задыхаясь, мучительно глотали воздух в надежде уловить хотя бы намек на ночной ветер, или садились в кружок посудачить о трудных походах, о будущем этого прииска, о том, единичная ли это залежь золотоносного кварца на участке Бейли, или есть еще другие жилы в этом богатом, необъятном и неисследованном крае, раскинувшемся на сотни миль кругом.
У всех на устах было золото: рассказы о капризах золотой сирены, пленившей их, о давних временах и походах золотоискателей в Кимберли, Мерчисоне, в Наннине и Кью. К буйным крикам, возгласам и гоготу тех, кто толпился вокруг играющих и перед кабачками, порой примешивались хриплый смех или звуки песни. Из лагеря тоже доносился смех — в шутках и россказнях быстро пролетали короткие летние ночи — иногда под горестные причитания кочевников над старым разрушенным водоемом, который какие-то одержимые в поисках золота разворотили динамитом.
В те дни одним из самых важных событий был приход почтового дилижанса или фургона с продовольствием. Все спешили ему навстречу — расспросить о том, что делается на свете, и закупить хоть немного припасов.
Из всех возчиков Джек Первый Сорт, старый приятель Динни, пользовался наибольшей любовью старателей. Высокий, статный малый, красавец и весельчак, он был отчаянно смел и готов на все, если ему не удавалось получить разрешения на воду, — лошадей-то поить надо. В то лето на пути из Южного Креста в Кулгарди он не раз стоял лицом к лицу со смертью.
— Ехал я как-то, ребята, — рассказывал он, — по старому разрешению. Когда я добрался до тридцать четвертой мили, мои кони так запарились, что где хочешь, — а воды доставай. Но сторож при водохранилище, старый хрыч, ни за что не желал поить их — только дал глоток мне самому. Он-де бережет воду для почтаря и его лошадей: такой ему дан строжайший приказ.
