Забавно рассматривать твою смерть с медицинской точки зрения: кожа, кости, материя, бактерии, разложение — так, наверное, патологоанатом видит твоё тело. Отстраненно, спокойно выполняя свою работу. О чём я думаю? Боже, тебя — нет! По идее, где-то должна странствовать твоя душа. Тут – неподалеку, но я её не ощущаю.
— Душа! Душа.— тихо произношу я.
По тому, что солнце уже зашло, я понимаю, что наступила ночь. Комаров стало меньше, так как поднялся небольшой ветерок. Мне становится холодно, и я укрываю плечи шарфом с головы. Неплохо было бы уснуть и замёрзнуть, чтобы меня через несколько дней нашёл сторож или «посетитель» кладбища, искусанную (или, точнее, съеденную) комарами, мошками и муравьями, но вряд ли это возможно в летнюю ночь.
Я не хочу уходить – мне не к кому идти. Я не хочу оставаться тут, так как совсем не чувствую твоего присутствия, только если не брать в расчёт твою фотографию, где ты, улыбаясь, смотришь на меня. Я люблю твою улыбку. Эта фотография была сделана мной. Я хорошо помню тот день. Или я не помню тот день, а помню только тебя? Мысли скачут, мысли путают всё. Я не могу размышлять. Я теряюсь. Не верю в смерть твою.
Что я делаю на кладбище?
4. Ноги затекли. Надо встать. Утро наступает так же неожиданно, как настала ночь. Неужели я так долго просидела здесь? Трогаю своё лицо и понимаю, что оно уже сухое. Слёз больше нет, а глаза болят. Я закрываю их, чтобы они отдохнули, и понимаю, что меня клонит в сон. Спать не надо.
Я совсем одна. Одна наедине со своей трагедией. Мне кажется, а точнее, я чётко ощущаю, что не в силах выдержать этого давления. Давления жизни. Жизнь — она старше меня, она мудрее, она опытней, поэтому она сильнее меня. У нас неравная борьба.
Пойти, что ли, к сторожу, и поведать ему о своей потере? Только, скорее всего, он спокойно мне скажет, что все мы умираем. Он и сам, наверное, работая на кладбище, приготовился к смерти и давно уже знает место, где его похоронят. Кто-то с работы таскает пластилин или бутерброды, или пользуется принтером, или объедается мармеладом, или смотрит бесплатно кино, а ему как работнику отведена площадь — «работа на кладбище с пожизненной (или, точнее, посмертной) пропиской». В этом тоже, наверное, есть своя прелесть.
— Это была боль. Боль. Настоящая.
Она закурила.
Становится тяжело. Тяжело воспринимать то, о чём говорит она. Всё серьёзней. Сложнее.
Я взяла со стола салфетки и начала писать.
— Что Вы делаете?
— Пишу.
— Зачем?
— Чтобы не забыть.
— А какие Вы любите цветы?
— Я люблю синие цветы. («это имеет какое-то
значение?»— думаю я)
— Я не люблю ромашки.
5. Ромашка не предназначена для того, чтобы гадать «любит— не любит», когда некого любить. Моя любовь ушла на 3 метра под землю, и это безмерно далеко. Дальше, чем можно себе представить. Дальше Марса, Сатурна и даже Плутона.
Ромашка предназначена для того, чтобы определить, в каком веке я живу. Если в XX, то у меня ещё есть возможность тебя спасти, а если в XXI, то всё упирается в твоё надгробье.
6. Почему я не родилась чернокожим мальчиком где-нибудь на востоке Африки в большом (или маленьком) племени? Где мне пришлось бы бегать в пальмовых ветках, с ранних лет ходить на охоту за дикими шакалами, пасти африканских коров, которые отличаются от наших не только внешностью, но и длиной похожих на лиру рогов, танцевать ритуальные танцы, радоваться дождю — в этом бы и заключался смысл моей обыденной, но счастливой жизни. А когда кто-то бы умирал, всё племя сжигало бы его тело и пускало прах по воздуху, и я свято верил бы в дальнейшее продолжение этого человека и спокойно жил бы дальше, ходя на охоту и танцуя танцы. Я женился бы на худенькой негритянке из другого племени и нарожал бы кучу детей, которые так же, как я, как мои отцы, мои деды и мои прадеды, бегали бы в пальмовых ветках. А состарившись, я сидел бы на стуле, окруженный внуками, под палящим солнцем, рассказывая им сказки и разные истории. После моей смерти тело мое сожгли бы, и прах мой был бы распущен по воздуху. Чтобы я продолжался.
Почему я не родилась чернокожим…
