— Если вдруг тебе станет одиноко, — проговорила самая старшая представительница церкви, — обязательно приходи к нам.
— Детей полагается ждать с распростертыми объятиями, — заключила третья.
Ее отца выписали из больницы через месяц. Столичная пресса разъехалась, погибшего ребенка похоронили — траурная процессия прошла тем же путем, что и на празднике урожая. Отец сидел перед телевизором — тихо и неподвижно. Левая штанина его брюк болталась спереди, как призрак ноги. Мыть окна он больше не мог. Тогда-то наша Мать в первый раз пожелала, чтобы всего этого не случилось.
«Вот так и начался Парад», — рассказывала она.
Парад ее злоключений.
«Ну вот», — вздыхала она всякий раз, когда что-то случалось — уволили ли Отца, учитель ли позвонил узнать, почему кого-то из нас не было в школе, ударил ли впервые Отец Итана. «Это Парад, — говорила она. — Ничего не поделаешь!»
Перестав быть всем известной Принцессой урожая, Мать ухаживала за своим отцом, так как ее мама работала в деревенском магазине сверхурочно. Дочь следила, чтобы отец съедал завтрак, ведь мама заподозрила, что он пытается уморить себя голодом; проверяла обрубок ноги — не попала ли в рану инфекция. Отец сидел в кресле, дочь стояла на коленях на полу. Наша Мать гордилась своими обязанностями. Она касалась гладкой, запечатанной кожи, багрового рубца, оставшегося там, где накладывали шов, и думала, что, может быть, она станет доктором.
Во время осмотров оба — и отец, и дочь — хранили молчание. Отец больше не расспрашивал о новых интервью, а ей нечего было ему показать. Кроме отца наша Мать присматривала еще и за сестрой. Пэгги исполнилось восемь, и она доставляла много хлопот.
«У нее нет таких способностей, как у тебя, Деб, — говорила ей мама, — ей нужно помогать».
Покончив со своими уроками, Мать садилась за уроки Пэгги, с грустью — задания были по-детски просты. На некоторые вопросы она специально отвечала неправильно, чтобы учителя ничего не заподозрили, но иногда здания оказывались совсем уж элементарными, и она надеялась, что Пэгги однажды вызовут к доске и попросят ответить.
Вступительные экзамены в гимназию Мать провалила. Семья никак на это не отреагировала, как будто она и не подавала никогда никаких надежд. Парад продолжался. Мать пошла в местную общеобразовательную школу, наводненную болванами-фермерами и их будущими женами, и все они воняли навозом. У нее была одна-единственная подруга — Карен, болезненно худая, бесконечно скучная; ее семья переехала в деревню недавно. Когда Карен прикуривала сигарету, в глаза бросались ее кровоточащие, поломанные ногти. Учителя говорили, что Мать рассеянна и учится через пень-колоду. А разве могло быть иначе, ведь ясно как день: ее место не здесь. У нее появился псориаз — зудящие пятна на локтях и под глазами, — и она стала очень чувствительной. Мама так и объясняла жителям деревни, когда ее спрашивали в магазине, что же случилось с Деборой: она очень чувствительная девочка. В довершение всех бед Пэгги как-то умудрилась сдать экзамены в ту самую гимназию и теперь разговаривала со всеми отрывисто и жеманно, и голос ее пронзал все стены их наклоненного дома. И это Пэгги, для которой она пожертвовала всем.
Иногда по вечерам можно было увидеть, как Мать, не сменив школьную форму, направляется через всю деревню в Сельскую христианскую церковь — на мессу. Она шла быстрым шагом, согнув руки в локтях, колготки на щиколотках собирались складками, — и всегда одна. Приходила прямо перед началом службы и уходила до того, как прихожане поднимались со своих мест. В деревне ее называли образцом всепрощения. На самом же деле ей просто нравилось уходить по вечерам из дома, а еще — видеть, как облегченно улыбаются прихожане, радуясь тому, что она их простила.
В шестнадцать лет, обладая довольно поверхностными знаниями, Мать распрощалась со школой, записалась на курсы секретарей в городе и, как только представилась возможность, уехала из деревни — перебралась за болота, в пригород, избавившись таким образом от Пэгги с ее новой манерой речи и от необходимости ухаживать за отцом, который все больше уходил в себя. Со временем он иссох, вжался в обивку своего кресла. Когда она подошла, чтобы поцеловать его прощание, он вздрогнул, словно от удара.
