— Бабушка, а разве не
страшно умирать? — спросила я.
— Ну что ты, внученька!
— ответила она, гладя меня по голове. — Нам — православным христианам — бояться
нечего. Господь милостив... В рай отходим... в жизнь прекрасную и вечную...
чего же тут бояться... Одно меня только огорчает: остаетесь вы тут одни, мои
родненькие. Ничем я вам больше помочь не смогу... Даже пенсийку, и ту теперь
заберу с собой... Продержитесь?
Мама моя говорила:
— Не беспокойся ты, мам,
ничего с нами не случится... Пашка вот уже большая, скоро в первый класс
пойдет. К школе мы ее, слава Богу, собрали! Теперь легче будет, ведь я уже сама
работаю.
Потом бабуля долго с
мамой говорила, давала ей последние указания насчет домика, землицы, живности,
похорон... А потом меня к себе позвала. Взяла мою ладошку в свои казавшиеся уже
холодными руки и тихо, но строго сказала: «Прасковьюшка, пообещай мне, что всю
свою жизнь будешь жить по-Божески, по-христиански, не забудешь всего того, о
чем мы с тобой говорили, пели, мечтали...»
— Обещаю, бабушка! —
ответила я и заплакала. — Я тебя никогда не забуду... И маме всегда помогать
стану...
— Ничего-ничего,
внученька, ты не плачь, ты у меня умничка... А будет когда трудно, пожалуйся
мне или Параскевушке, мы услышим и обязательно поможем. А теперь ступай... Пора
мне уже... Боженька ждет. Надо хоть немножко подготовиться...
Пашка замолчала и,
похоже, тихо заплакала. Этот ее такой неожиданно жалостливый рассказ тронул и
меня. Я хотел что-то сказать, но не смог, считая, что сейчас лучше промолчать.
И еще я отчетливо понял, закрывая глаза, что такие вещи врагу не рассказывают.
Значит, девчонка мне доверяет? Да и не такая уж она и вредина, просто, наверно,
в мамку свою удалась — гордая и свободная... Да еще и верующая, а они ведь
странные какие-то... И живется-то ей, похоже, дома не очень-то уютно и
комфортно, не то, что мне, например... Мысли мои постепенно спутались,
усталость скрутила все тело, и я не заметил вовсе, как уснул. И мне
причудилось, будто я лежу не в тесной пещерке, а в золотом саркофаге, стоящем
посреди огромной пирамиды. Тут сумрак и тишина. Откуда-то сверху тускло
струится лазурная синева. На каменном полу россыпи драгоценных камней,
средневековое оружие в золотой оправе, сосуды с вином и благовониями, горки
заморских фруктов...
Я хочу встать, но не
могу — совсем нету сил. Откуда-то слышатся голоса родителей, друзей. Похоже,
они ищут меня. А я лежу в тесном саркофаге, все вижу, а подняться не могу, даже
пошевелиться нет никакой возможности. Интересно, что за надпись на моем
постаменте? Наверное, «Фараон Жоратон Толстый XIV».
Прикол, да и только! В
гробницу начинают заходить люди. Они идут мимо, разговаривают, удивляются тому,
куда это я мог запропаститься. И дела им нет до того, что я — вот он, лежу
рядышком. Но для них я — всего лишь пустая мумия, седая старина... Вот идут
папка и мамка, вон Мишка Сальцов, а вон и Гоша Боксерманн, и другие ребята,
весь наш класс и учителя... А это и туристы пожаловали: дедок-спортсмен,
старичок с камнями, бард с гитарой, следопыт со своим неразлучным пауком, Фомка
с Лизкой, тетя Зоя, бабульки на подводе проехали, а вон и паромщик зычно стучит
по гладким мраморным плитам своими подкованными кирзачами... Никто не нашел меня...
Наконец, кто-то подбегает к саркофагу, и я слышу: «Жорка, ты здесь?» Я хочу
ответить голосу, который никогда ни с каким другим не спутаю: «Да, я тут, тетя
Клава, помогите мне выбраться!» Но и речь у меня пропала, и все тело сковала
какая-то мертвецкая холодрыга. Ушла и соседка, печально и разочарованно
вздыхая. Вдруг опять шаги! Кто-то идет прямо ко мне! Гляжу в золотые глазницы.
Ба! Да это же сам Тутанхамон! Живая мумия! Подошел, приподнял крышку. Посмотрел
на меня впалыми красноватыми глазами и покачал головой: «Муш куейс! Муш куейс!»
И тоже убрался восвояси. Стало совсем холодно, одиноко и тоскливо. Точно меня и
впрямь захоронили заживо. Проклятье! Да что же мне делать?! Так и погибать
здесь, в этом дурацком саркофаге? И никогда больше не увидеть ни солнца, ни
леса, ни реки, ни людей?! Слезы выступили у меня на глазах. И тут слышу чью-то
легкую поступь. Гляжу — а это Пашка идет! Я сделал невероятное усилие и,
разомкнув губы, произнес: «Пятница, помоги!» Но голос получился такой скрипучий
и неестественный, точно это возопил монстр, восставший из ада! Эхо подхватило
мой вопль и он гулко забился в недосягаемой свинцово-серой вышине сводов
пирамиды. От услышанного у бедной девчонки, должно быть, сердце ушло в пятки.
Туча испуганных летучих мышей заметалась во мраке, отчаянно вереща и поднимая
клубы пыли. Но Пашка вовсе не испугалась и подошла к саркофагу.
