Время шло. Он бродил по садику, но садики на Учительской улочке были тесноваты. Потом вдруг вспыхнул, пинками расшвырял принесенные цветы. «Сука, сука, я так и знал», – прокричал он луне. Но его гнев и желание были не беспредельны. Он вспомнил похотливое хихиканье мальчишек из бутылочного оркестра и пережил миг ледяного недоумения, словно Деметрий, расколдованный Паком и Обероном. Он знал: очень скоро придет время, когда ему самому будет непонятно, как случилось, что он ждал Фредерику один в этом саду. А раз так, то ничто не мешало ему прямо сейчас покинуть сад, Блесфорд-Райд и Северную Англию. Лишь яростная воля Фредерики удерживала его здесь. Фредерика исчезла, и он был свободен. Он пнул еще пару подсолнухов, но беззлобно: его грозы стихали быстро. Он подумал было пнуть и бутылки, но не стал. Пусть стоят как приношение, и пусть каждый думает, что ему заблагорассудится. Ничего этого он больше не увидит. Он уезжает. Пьесе конец.
Со временем Уилки привел Фредерику обратно в номер. На кровати уже не было покрывала, и уголок одеяла был аккуратно отогнут.
– Ну что ж, – сказал Уилки. – Можно и возлечь.
Наскоро помывшись и раздевшись, они легли. Уилки прошагал к ложу нагишом, Фредерика украдкой глянула на него: круглолицый и пухлый, с обгоревшими на солнце руками, шеей и треугольником на груди. Его инструмент, как определила его Фредерика, был красен, тверд и мощно изогнут кверху. Фредерика отвернулась. Пахло зубной пастой, этим легким нечеловеческим запашком, мылом и влагой теплых тел. Уилки зашуршал бумагой, освобождая резиновое приспособленьице. Он сидел, обернувшись к ней белой спиной, и она видела, как напряжены его шейные мускулы.
– Теперь слушай, – сказал он. – Я, как ты знаешь, ученый. Я сейчас расскажу тебе, как что делается, что доставляет удовольствие женщинам и что доставляет удовольствие мне. И ты не будешь бояться, и, если мы оба все сделаем мягко и деликатно, дело кончится к моему удовлетворению. Договорились?
Фредерика кивнула. Уилки сел и стал показывать на ней, как на анатомической модели, легко касаясь тут и там сухими пальцами: здесь тебе нравится, когда легонько трут, а здесь когда щекочут, а вот мое чувствительное место – если умеешь, сделаешь приятно, если нет, только разозлишь. Он пробормотал что-то об увлажнении и достал баночку вазелина. Снова скромно повернувшись спиной, бережно себя умастил. Уилки был вежлив, академичен и повелителен. Позднее Фредерика поняла, что его познания о плотской любви в целом и о ее реакциях в частности были не столь обширны, как он думал или делал вид. Но в тот вечер она была благодарна ему за то, что все у него получалось так просто и уверенно. Позже пришла благодарность и за то, что все последующие открытия она делала легко и бесстрашно.
Поначалу Фредерику удивил постоянный монолог Уилки, сопровождавший каждое его действие. (Уилки не целовал ее, словно это было нечто недозволенно интимное.) Вот он с усилием протиснулся в нее.
– Ого! Пришлось поднажать. Как у тебя тут туго. Ну как ты, в порядке?
– Да, – коротко, сквозь зубы отвечала Фредерика.
Уилки храпнул и задвигался туда-сюда:
– Нравится?
– О да, – отвечала Фредерика, не испытавшая ни отвращения, ни какого-то особенного удовольствия. Больше всего это походило на бесконечное запихиванье «тампакса», но она была рада, что это наконец происходит.
Вскоре Уилки снова извлек вазелин и стал по кругу гладить ей клитор. Это показалось Фредерике особенно смехотворной затеей – и одновременно нежеланным вторжением, хотя Уилки уже проник в нее гораздо глубже.
– А так хорошо?
– О да, – сосредоточенно хмурясь, отвечала Фредерика.
Дело в том, что внутри у нее пробегали теперь какие-то искорки и закручивались вихорьки, и находила на нее какая-то слабость, что-то взмывало внизу, словно она летела с горки или делала первые глотки вина. Все это она подавляла, понимая не разумом, а где-то за пределом его, – самим телом понимая, что в конце этих искр и взмываний – полная капитуляция, растворение себя. Этого она допускать не собиралась.
– Подыми колени.
