«Слышал?» – тут же спросил я.
Рыбак удивленно и, как мне показалось, боязливо на меня покосился и спросил в свою очередь:
«Мне на какой вопрос отвечать: на первый или на второй?»
«Собака воет. Ты слышал?»
«Не слышал», – ответил Рыбак, пристально на меня глядя.
«Странно, – сказал я. – Я уже третий раз слышу собаку. А кроме меня никто не слышит».
Рыбак долго и пристально изучал мое лицо. Потом обернулся на луну, которая светила над озером. Потом стал смотреть себе под ноги и сказал:
«Мы идем к Пиле».
«А кто это?»
«Она захотела тебя видеть… Она запретила тебе поджигать хижину… Она велела, чтобы сегодня в полночь я привел тебя к ней…» – говорил Рыбак и каждую фразу произносил как бы все более и более удивленно.
«Кто такая Пила?» – Я повторил свой вопрос.
«Гельветы называют ее ватессой. Бруктеры – веледой», – ответил Рыбак и замолчал.
Исчерпывающий ответ, не правда ли, милый Луций?
И я решил больше ничего не спрашивать у Рыбака.
Мы уже приблизились к кладбищу, когда Рыбак сам заговорил, глухо и отрывисто:
«Только не пугайся ее. Она – добрая… И совершенно слепая… Одни говорят: римляне ее ослепили. Якобы она видела то, что видеть не следовало… Другие рассказывают: когда маленькой девочкой она побежала купаться на озеро, в нее ударила молния… Сама она утверждает, что слепой родилась. Вернее, когда ее рожали, у нее сначала вытек один глаз, потом – другой…»
Дойдя до кладбища, мы не свернули направо, к святилищу Вауды, а, слева обогнув могилы, вышли к низкой и круглой земляной хижине. Мне показалось, что хижина эта целиком выложена из дерна.
В нее мы вошли с юга, через узкий проход, прикрытый рогожей.
В центре горел очаг. На высокой железной подставке стоял большой медный котел, в котором что-то кипело и булькало. Слева, у западной стены – вернее, у западного полукружья – я увидел одинокую постель. Справа, на востоке, между двумя полками, на которых была расставлена глиняная посуда и медная утварь, стояло высокое и широкое кресло. На нем неподвижно восседала высокая, полнотелая, совершенно седая женщина, одетая в белую длинную рубаху с рукавами до самых запястий.
Меня поразила удивительная чистота помещения. Представь себе, ни малейшей затхлости, которая обычно бывает в земляных жилищах. Пол тщательно подметен и посыпан белым ручейным песком. Камни у очага – все одинакового размера, аккуратно подогнаны друг к дружке и словно розовые. Медный котел, хотя со всех сторон его лизало пламя, блестел и сверкал, как в лавке жестянщика. И так же светилась и блестела посуда. И белой, кипенно-359
белой была рубаха на женщине. И пахло в хижине медом и тмином. И даже дым от горящего очага, как мне показалось, поднимался к отверстию в крыше ровным, аккуратным и кудрявым беленьким столбиком.
Всё это, однако, я успел разглядеть и оценить лишь потом. Ибо, едва мы вступили в хижину, женщина спросила низким, мужским почти голосом:
«Что, бельг, привел мне своего заику?»
«Доброй луны тебе, Пила, – почтительно приветствовал хозяйку мой наставник и возразил: – Но он теперь не заика. Я его вылечил, с помощью Эпоны».
Женщина повернула к нам голову. И я увидел ее лицо. Глаз у нее совершенно не было – темные, пустые глазницы. Но кожа на лице была гладкой, светлой и розовой, как у гельветской девушки. Так что, если бы не седые волосы, старухой ее никак нельзя было назвать. И стать, Луций! Какая осанка! Прямо-таки царственный поворот головы!
Она, как мне показалось, пристально на меня смотрела. И чтоб не видеть ее страшные пустые глазницы, тут-то я и стал разглядывать помещение: очаг, пол, полки с посудой, ложе у западной стены, ну и так далее.
Я всё это хорошенько успел разглядеть, потому что молчание длилось долго.
Наконец женщина велела:
«Поставь его напротив меня».
Рыбак поставил меня спиной к очагу и лицом к женщине.
«Нет, чуть правее поставь. И окно открой, чтобы мне было виднее».
Рыбак отодвинул меня к северной стене. Затем подошел к Пиле и над ее головой вынул кусок не то дерна, не то торфа.
«Вот теперь хорошо. Теперь луна его осветила», – сказала Пила.
В отверстии никакой луны не было. Было несколько звезд и неподвижное серое облако.
