И тотчас Рыбак оживился и радостно воскликнул:
«Но кромм тебя притянул будь здоров! (см. 12.XVI.2) Ты перестал сопротивляться. Стал послушно смотреть на мою золотую фибулу. Я видел, как к ней все больше и больше прилепляется твоя душа, как тело твое расползается, как дух твой нащупывает коридор, раздвигает стены, проникает в солнечный туман гатуата… Я знал, что ты должен видеть то, что придумал во сне, который ты никогда не видел. Но то, что не ты войдешь в гатуат, а гатуат на тебя кинется и полетит, – этого я, разумеется, не мог знать заранее!»
«Говорю: с первым мананнаном я немного перебрал, – вдруг тихо и виновато подвел итог Рыбак, подмигнул мне и заговорщицки продолжал: – Но три вещи стали ясны. Первое – мананнаны тебе покровительствуют. Второе – для тебя предпочтительны коридоры сна. Третье – учитывая, что Кромм несся на тебя на колеснице, ты принадлежишь к гатуату Эпоны».
Рыбак замолчал, пристально меня разглядывая.
«Почему не спрашиваешь? Тебе не интересно?» – через некоторое время словно обиженно спросил он.
«После кромма ты решил спаивать меня другими зельями?… Прости, сутями-существами… Виноват, мананнанами… – сказал я.
VIII. «Спаивать? Глупое слово, – поморщился Рыбак. – Я почти на месяц оставил тебя, чтобы дать отдохнуть от кромма (см. 13. I и II)… Потом вернулся, и мы с тобой вступили в третью долину».
«В третьей долине, – каким-то унылым тоном продолжал нервий, – в третьей долине мне надо было представить тебя гатуату. Надо было отделаться от трех грузов, которые давили на тебя и не давали покинуть твой заикающийся краннон».
«Первый груз – твое детство. Оно, вцепившись в ребра, давило тебе на грудь. Я видел, как оно цепляется и давит… Я повел тебя на перекресток, представил ольхе и поручил тебя махру (см. 13.III.3). Махр – это еще одно зелье, которыми, как ты только что выразился, я тебя спаивал… Но разве можно спаивать сухими комочками трав?»
Рыбак замолчал, плеснул себе пива из кувшина и жадно припал к глиняной миске, будто у него пересохло в горле.
«Сухими комочками спаивать, конечно же, нельзя», – на всякий случай сказал я.
Нервий не обратил внимания на мою реплику.
«Махр – тоже мананнан, – сказал он. – В Британии его чаще называют мархом. Или мейрхионом. Но я называю его махром. Потому что у него лошадиные уши».
«Лошадиные уши?» – спросил я.
«Не о том спрашиваешь, – поморщился Рыбак. – Неважно, какие у мананнанов могут быть уши. Важно, что махр заключает в себе медленный сон. Сон этот и медленно наступает и протекает медленно. Неужели не ясно?»
Я кивнул. И вожатый:
«Когда ты жевал махр, я спрашивал тебя о том, какого цвета у тебя в детстве были глаза, куда ночью была повернута голова… Помнишь?… Этими вопросами, которые тебе показались странными, я заранее выстраивал коридор… Теперь понятно?»
Я снова на всякий случай кивнул. И Рыбак обрадованно воскликнул:
«В этот коридор, едва начался сон, ты как раз угодил! (см. 13.IV). И увидел себя в детстве. С зелеными глазами. И гнался за собой. И сам от себя ушел… Ну, говори, говори! Чем ты теперь недоволен?»
Мне было трудно ответить на этот нелепый вопрос. И я возразил:
«У меня не было зеленых глаз. Ни в детстве. Ни сейчас».
«Не о том думаешь! – тут же последовал сердитый возглас. – Цвет глаз. Лошадиные уши. Ты всё время отвлекаешься на детали, не замечая главного. А главное, что людям обычно бывает очень трудно освободиться от детства. Ты же разделался с ним, как заправский охотник. Плевать тебе было на маленького несчастного уродца, который бежал за тобой, хныкал, скулил, цеплялся за ребра и тоскою давил на душу!»
Я снова хотел возразить и сразу по нескольким пунктам. Но мой вожатый приложил палец к губам:
«Тс-с-с! Переходим ко второму грузу – твоему пропавшему отцу, который уже два года давил тебе на затылок».
«Когда через десять дней после ольхи я представлял тебя ореху и ручью, болота там не было (см. 13.VI.1). Я строил коридор быстрого сна, в котором должно было быть болото. Жука тоже не было, – продолжал Рыбак. – Вернее, был самый обыкновенный жук, который перелетал с цветка на цветок, и ты рвал эти цветки и отдавал мне, как будто они мананнаны… Они ими не могли быть, потому что настоящие мананнаны прежде нужно высушить… Поэтому, когда мы сели под деревом у ручья (см. 13.VI.2), мне пришлось злить тебя вопросами: «отец тебя не любил?», «за что он тебя не любил?» Ты злился и доказывал обратное. А я всё больше убеждался в том, что отец тебя действительно не любил. И заодно подсовывал тебе бутончики, которые ты не собирал, но которые я собрал и приготовил заранее».
