Внутри было что-то жидкое и темное. От этого жидкого и темного шел легкий пар.
Я с изумлением и, наверно, с тревогой посмотрел на хозяина хижины.
Он же, не отвечая мне взглядом на взгляд, задумчиво глядя на череп, сказал:
«Отца ты уже встретил. Пока только во сне… Мы можем, конечно, организовать новую встречу. Но зачем? Вы не узнаете друг друга… Ведь ты еще не стал воином знания».
Я молчал, не сводя глаз с лица Рыбака. А тот:
«Запомни: отец тебе не враг, а друг… У тебя другой враг. Этого врага надо победить. Иначе на всю жизнь останешься заикой».
Я, наконец, собрался с силами, отвел взгляд от лица гельвета и, уставившись на череп, спросил, заикаясь чуть ли не на каждой согласной:
«Это, что, надо пить?»
«Обязательно», – прошептал Рыбак.
«Я не хочу», – сказал я.
«Тут нет ничего страшного, – шептал Рыбак. – Да, тут есть кровь белого быка. Но крови немного. К тому же, она смешана с тем, что мы называем кормой гатуата. А к смеси добавлена Всеисцеляющая».
«Я не буду это пить», – сказал я.
«Надо, Луций. Без этого нам не удастся остановить время».
«Не хочу… Не хочу останавливать время», – сказал я.
«Тогда тебя сожрут», – сказал Рыбак.
Я оторвал взгляд от черепа и посмотрел на гельвета. Тот в упор глядел на меня. И во взгляде была угроза.
Я взял череп в руки, зажмурил глаза, поднес ко рту и стал пить.
Я ожидал что-то мерзкое, липкое, тошнотворное. Но пойло по вкусу напоминало теплый кисель из ежевики; галлы его любят, но подают, как правило, охлажденным.
Я успел сделать три или четыре торопливых глотка. А потом Рыбак с силой отнял у меня кубок.
«Ишь присосался! – тихо и как бы испуганно воскликнул он. – Дай мне хлебнуть. Я тоже не хочу, чтобы меня сожрали».
Допив до конца, гельвет поставил череп на стол, закрыл крышку и сказал:
«Одно дело сделали. Теперь надо сесть правильно».
Он тут же скрестил ноги, икры плотно прижал к бедрам, а ступни вывернул подошвами вверх. И мне велел сесть подобным образом.
Я стал прислушиваться к себе, ожидая, когда появятся непривычные ощущения. Но не было ни сухости во рту, ни першения в горле, ни горечи, ни жжения, ни тошноты… Представь себе, Луций, ничего не было! Было только очень неудобно сидеть в той дурацкой позе, в которую усадил меня мой наставник.
Некоторое время мы молча сидели на корточках, глядя в сторону очага и столбов с иссохшими черепами.
(2) Первым нарушил молчание Рыбак.
«Я тебе не успел объяснить, – сказал он. – Теперь объясняю. В кранноне люди пользуются знанием бука, или тиса, или платана. Это знание не то чтобы ложное. Оно, скорее, глупое и бессильное. Хотя ваши умники, опираясь на него, разглагольствуют, понимаешь, об истине, справедливости, о жизни и смерти, воины – такие, как я, – предпочитают этому кромешному, пещерному знанию сумеречное знание ольхи или знание ореха. Разница между двумя знаниями только в том, что знание ореха проистекает из гатуата Тевтата, а знание ольхи – от перекрестка Эпоны. А знание истинное, светлое, солнечное, божественное – знание дуба. Этим высшим, и по сути своей единственно верным знанием, обладают лишь великие курои, бессмертные свинопасы и коневоды. Этим чувствующим, слышащим и видящим знанием они через знание ольхи или знание ореха наделяют нас, воинов и гатуатеров. А мы самые простые и безвредные его капли разбрызгиваем среди вас, охотников за силой».
Он говорил намного пространнее, чем я сейчас вспоминаю. А я слушал своего наставника, что называется вполуха. Потому как, едва он начал витийствовать, у себя за спиной, за глиняной стеной хижины я услышал довольно странные звуки. Сначала кто-то часто и хрипло дышал, словно запыхавшаяся большая альпийская собака. Затем стал скрестись когтями в стену (стены у галльских мазанок тонкие). Потом словно захлопал крыльями и одновременно как бы зазвенел удилами.
Когда Рыбак покончил со знанием бука и перешел к знанию ольхи, тот, шумный, непонятный и невидимый, медленно двинулся вдоль стены в сторону входа и сперва завыл, потом заржал, а затем зашелся в человеческом кашле.
Гельвет же всё говорил, говорил и возни за стеной, казалось, вовсе не слышал.
