Я невольно зажмурился. А когда снова открыл глаза, увидел, что лебедь отошел от меня и по тропинке отправился в сторону деревни.
Я глянул на Рыбака. И тот в ответ на мой взгляд:
«Он с нами не поедет. Ему велено идти в деревню и охранять дом».
Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя, которому поручают охранять жилище?
Естественно, я с еще большим удивлением глянул на Рыбака. А тот с усмешкой:
«Чего таращишься? Еще недавно этот лебедь был собакой. И никак не может привыкнуть, что он теперь лебедь… Ладно, садись в лодку».
Я подошел к Рыбаку и честно признался:
«Я не могу. Меня укачивает».
«Не болтай глупостей», – перестал усмехаться Рыбак.
«Я не болтаю… У меня это с детства. Меня укачивает от одного вида…»
«Со мной не будет укачивать, – строго прервал меня гельвет и ласково добавил: – Я дам тебе конфетку».
Я подчинился и сел в лодку.
Рыбак протянул мне желтый шарик и велел положить в рот.
У шарика был медовый вкус, и я попробовал протестовать:
«От меда меня будет еще сильнее укачивать».
«Это не мед», – возразил гельвет, отвязал лодку, оттолкнулся веслом от деревянных мостков. И мы поплыли.
Я сидел на корме. Рыбак – на средней скамейке, за веслами, лицом ко мне.
«Соси шарик. А если действительно будет укачивать, смотри на солнце», – велел мой наставник.
Я попытался поднять взгляд навстречу яркому утреннему солнцу. Но Рыбак улыбнулся и уточнил:
«Да нет, не на то солнце. На то, что у меня на груди». – И он показал на золотую застежку в форме колеса, которая скрепляла его серый плащ.
Я принялся смотреть на фибулу, и ей-богу, Луций: меня совершенно не тошнило и ничуть не кружило мне голову, хотя я чувствовал, что лодку всё сильнее и сильнее качает, по мере того как мы отдаляемся от берега.
«Ты первый римлянин, который сидит у меня в лодке», – через некоторое время объявил мне Рыбак.
Не противоречия ради, а чтобы поддержать разговор, я осмелился возразить:
«Нет, Доктор, я видел еще одного римлянина. Ты посадил его в лодку. И вы поплыли».
«Когда видел?» – быстро спросил рыбак и перестал грести.
«В прошлом году. Он был не из города. Помнишь, он принес тебе поросенка…»
«Не болтай глупостей!» – вдруг сердито сказал Рыбак и снова взялся за весла.
Лица его я теперь не видел, так как зависшее над далекими Альпами солнце слепило меня своими острыми лучами. Но по резким движениям весел я мог заключить, что рассердил гельвета своими воспоминаниями.
Через некоторое время Рыбак сурово произнес:
«Раз и навсегда запомни! Я не общаюсь с римлянами. Тем более не сажаю их в свою лодку! Ты – первый. Неужели не ясно?!»
«Ясно, Доктор». – Я тут же покорно согласился.
Некоторое время гребки были по-прежнему грубыми и резкими. Затем стали смягчаться.
«Ты – первый, – сказал Рыбак, словно продолжая прерванную мысль. – Потому что ты еще мальчик».
Я поспешил почтительно кивнуть.
Гребки стали еще более плавными, и гельвет проговорил:
«Потому что ты сирота и заика. А кельты жалеют сирот и не любят заик».
Я постарался приветливо улыбнуться.
Еще через некоторое время Рыбак почти ласково спросил меня:
«Ну, как? Не укачивает?»
«Совсем немного… Ка-апельку…», – соврал я, чтобы вызвать к себе еще большее расположение, потому что на самом деле я чувствовал себя превосходно.
«Соси шарик и не верти головой», – велел гельвет.
«Шарик уже давно… кончился», – сказал я.
«Тогда смотри на солнце. На солнце у меня на груди, – сказал Рыбак и добавил: – Скоро начнется туман».
Еще рез повторяю, Луций: ясность вокруг нас была поразительная. А потому то, что началось потом, с трудом поддается описанию.
(3) Сперва будто вспыхнула и яростно засветилась фибула на груди у гельвета. Я тут же подумал: Что это она так засверкала? Ведь Рыбак сидит спиной к солнцу.
Я поднял взгляд и увидел, что небо над головой выцветает, словно его задергивает некий прозрачный занавес. И занавес этот быстро мутнеет, сереет, плотнеет и опускается на меня и на озеро.
Я посмотрел на воду и увидел, что так же мутнеет, выцветает и исчезает окружающая нас вода. А ее место занимает теперь какой-то пухлый и рыхлый полог, похожий на пену от кипящего молока, но серую и застывшую.
