Впрочем, заметив, что я удивленно разглядываю его лицо, Рыбак быстро поджал губы, убрав складку, чуть поднял вверх кустистые брови; глаза его посинели, взгляд обострился; и эдак изменившись в лице, Рыбак сказал сухо и жестко:
«Ну, всё, всё. У меня мало времени. Орел не любит ждать. Сказано: завтра утром».
Встал и твердой, я бы сказал, величественной походкой направился к своей мазанке.
X. А я теперь, Луций, вот о чем хочу предупредить тебя:
Во-первых, я, конечно, постараюсь сделать свои воспоминания о Рыбаке как можно более краткими. Но особой краткости не могу обещать, ибо мои с ним, с позволения сказать, упражнения начались в середине апреля, а кончились поздней осенью, за несколько дней до ноябрьских ид.
Во-вторых, я сосредоточусь лишь на упражнениях, а как обстояли дела у меня дома, как развивались мои отношения с Гаем Коризием и с Лусеной, – об этом я не стану вспоминать и умолчу. Скажу лишь, что ни похотливый боров, ни многострадальная Лусена не заметили моего внезапного появления в проклятом атриуме и не подозревали о том, что я… ну, что я застал их и был свидетелем.
В-третьих, мне придется несколько нарушить, как говорят греки, хронологию, то есть тот порядок, в котором Рыбак делился со мной своими «знаниями дуба». Ибо он имел обыкновение давать информацию разрозненными частями, которые я, видимо, сам должен был сортировать и складывать в некое подобие учения. Так что либо одно, либо другое, и полагаю, хронологию будет целесообразно принести в жертву учению.
В-четвертых, это самое учение я постараюсь максимально сократить, а равно пространные и нередко утомительные рассказы о многочисленных кельтских богах и галльских обрядах. – Зачем они нам с тобой, Луций?
Далее, в сильно сокращенном виде воспроизводя рассказы и объяснения Рыбака, я не стану буквально цитировать его корявую, часто неграмотную и неясную латынь. Но некоторые характерные особенности его речи я, тем не менее, постараюсь вспомнить и передать.
Наконец, тебя, человека на редкость логического, я с самого начала должен предупредить, что именно логики часто недоставало рассуждениям моего галльского учителя и наставника. Но если с этим смириться, если не требовать от него привычного нам строя мысли, если плыть в его лодке, следуя ему одному известным течениям…
Да что я, право, пытаюсь тут философствовать?!
Предупредил – и кончено.
Что тебе, Лонгин?… Я ведь сказал Периклу, что все свои дела я отложил до завтра и никого не принимаю… Или ты думаешь, что если человек остановился посреди лестницы и задумался, то он совершенно ничем не занят, и можно приставать к нему с дурацкими вопросами!.. Я же сказал: все дела отложил! Значит, никуда не выйду из дворца… Вечером тем более!.. Отдыхай. И меня, Градива ради, оставь в покое!
Первая долина. Краннон
XI. На следующее утро, когда я явился к дому Рыбака, взгляд у гельвета снова был фиолетовым и хищным. Клюнув меня этим взглядом в лоб, Рыбак велел мне следовать за собой.
Мы пошли через деревню, но не к озеру, а в направлении буковой рощи. С этой стороны деревня была огорожена деревянным тыном, а в тыне была калитка.
Остановившись перед ней, Рыбак сначала ощупал мне лицо своими потемневшими глазами, а затем как бы ущипнул меня за горло острым и цепким взглядом и почему-то сердито сказал:
«Думаю, несложно тебя будет вылечить. Представлю тебя солнечному Гранну».
Потом, указав на калитку, сказал:
«Это – первые ворота. За ними – долина знакомств и представлений. Я буду представлять тебя краннону».
Я напрягся и затаил дыхание, чтобы, не заикаясь, спросить, кто такой или что такое краннон. Но Рыбак, словно читая мои мысли, сердито тряхнул головой и скомандовал:
«Не смей! Не задавай глупых вопросов!»
Мы прошли через узкую калитку и по тропинке, огибавшей буковую рощу, стали подниматься в гору.
Пока мы шли, Рыбак несколько раз заговаривал со мной, что-то объясняя мне и растолковывая. Но делал он это на непонятном мне галльском языке. А на латыни сказал всего одну фразу:
«Для тех, кто идет к силе, есть много ворот. Но первые ворота мы уже прошли и теперь идем по первой долине. Неужели непонятно?»
