Появляется Панк Петров с парящей эмалированной кружкой, на ручку которой намотан непрезентабельного вида носовой платок. Не снимая перчаток, Татьяна принимает из его рук дымящий источник тепла.
– У меня он уже был готов, – виновато поясняет Панк Петров, – я просто забыл про него, чёрт…
– Не ругайтесь, Олег, – одёргивает его отец Матвей.
– Прошу прощения, – отвечает тот с неестественным поклоном в его сторону и, обращаясь к нам: – давайте тоже чаю попьём, я сейчас табуретки принесу.
Не дожидаясь нашей реакции, он снова скрывается в статуях.
– Ну, чаю, так чаю! – бросаю я ему вслед, но он не обращает ни малейшего внимания на мой сарказм.
Всё дело в том, что здесь, в подвале, хранятся буквально тонны самодельного вина, различных настоек и наливок, некоторые из которых остались ещё с генеральских времён. Распитие какого-нибудь сливового или грушевого, или даже рябинового вина до сегодняшнего дня было обязательным пунктом посещения мастерской, а теперь вот, на тебе – чай.
Когда мы шли сюда по заснеженной улице Марины Цветаевой, одной из моих мыслей было, что мы непременно выпьем сейчас красного из высоких, больше похожих на мензурки, стаканов, потом Панк покажет нам что-нибудь новенькое, и мы это новенькое будем долго и восторженно обсуждать, потом, когда винный хмель захватит мозг, станем говорить об искусстве в нас и наоборот, потом об искусстве вообще, пока хозяин не станет предлагать Татьяне ему попозировать, разумеется, в первородном состоянии… Но всё выходит по-другому.
Мы рассаживаемся на принесённые Панком Петровым табуретки вокруг постамента, на котором недавно стоял Серафим. Усилиями хозяина на «столе» появляется чайник и кружки, такие же убогие, что и та, которую он принёс Татьяне. В качестве закуски нам предлагается нечто среднее между бубликами и сушками. Я выкладываю на наш с Татьяной вклад в общий стол – вафельный тортик, приобретённый в ларьке у станции Болшево. Слуги божьи, как и полагается, принесли в гости только свои тела.
– Я думаю, вопрос со святым духом достаточно понятен, – неуклюже разливая кипяток по кружкам, говорит хозяин, – обычно его изображают в виде голубя, как, например, а Исаакиевском соборе.
Отец Матвей, который в этот момент только-только пригубил божественный напиток, кивает в ответ, но как-то неуверенно.
– Но у нас не к чему его крепить, – кривясь от горячего, сообщает он, – разве что между стен на растяжках…
– Может, лучше, на длинную такую спицу нанизать, – предлагает Панк Петров, – с резьбовым концом. Спицу в цвет стен покрасим – незаметно будет – а сверху навертим птицу.
– А что, это мысль! – оживляется заскучавший было отец Матвей. – Палку, то есть, спицу только надо потоньше…
– А центр тяжести сместить птице в зад, для устойчивости… в смысле, в гузку…
Мне представляется голубь со смещённым в гузку центром тяжести, и этой же частью насаженный на длинную металлическую спицу. Пернатый в моей фантазии выходит с растопыренными в стороны крыльями, открытым клювом и донельзя выпученными глазами. Непроизвольно улыбаюсь – хорош святой дух, ничего не скажешь.
– Мне кажется, лучшая аллегория для изображения святого духа – это луч света во тьме, – слышу я голос моей спутницы, – почему бы вам не придумать что-нибудь подобное, а?
Воцаряется молчание. Отец Матвей переводит на источник звука, то есть на Татьяну, недобрый взгляд. Панк Петров шмыгает носом и отворачивается.
– Вот вы опять нас перебили, девушка, – с напускной укоризной произносит первый, – простите, как вас?
– Татьяна, Матвей, – отвечает моя спутница ровно, но твёрдо, – Тать-я-на. Легко запомнить.
– Отец Матвей, – поправляет её помрачневший священник, – потрудитесь и вы запомнить.
Татьяна ставит кружку на «стол», отряхивает ладошки и скрещивает руки под грудью.
– Мой отец, – не спеша, с деланной ленцой в голосе произносит она, – крупный седой мужчина пятидесяти шести лет, на которого вы совсем не похожи. Других отцов у меня, извините, нет.
Отец Матвей также ставит кружку, только с более громким звуком.
– Да будет вам известно, девушка, что к лицам духовного звания следует обращаться соответственно. Ко мне, например, отец…
