Мы лежим с Татьяной в постели голые. Она – кверху попой, читает «Вальсирующих» Бертрана Блие; я – на спине, изучаю трещины на потолке. Они напоминают мне зубцы крепостной стены, строители которой злоупотребляли джазом.
За окном только март, но солнце бьёт сквозь незашторенные окна так, что в комнате по-настоящему жарко.
– Если ты хочешь стать писателем, тебе в первую очередь надо отрастить нормальную бороду, – говорит Татьяна, не отрываясь от чтения.
Я молчу. Татьяна мне это уже говорила.
– И ещё курить трубку, а не твои дурацкие сигареты. Кстати, что ты куришь?
– «Золотую Яву».
– Брось сейчас же! Я имею в виду не курить, а «Золотую Яву».
– Чем тебе не угодила «Золотая Ява»? Хорошие сигареты…
На Татьянином лице появляются признаки подступающего раздражения:
– Пойми, писатель не может курить ни «Золотую Яву», ни «Приму», ни даже «Космос» с ментолом. Он может курить только трубку, или, на худой конец, сигары, причём чем вонючее, тем лучше. – Татьяна перелистывает страницу. – В писателе очень важен экстерьер. Это же очень существенно: что он курит, что ест, во что одевается, какую носит бороду, с кем спит…
Татьяна на секунду замирает, словно её отключили от основного источника питания, а резервный ещё не включился. Такое состояние длится не дольше секунды, но мне становится понятно, что за эту секунду в Татьяниной голове произошла тысяча-другая мыслительных построений, сомкнулись и рассыпались миллион логических цепочек, выстроились и смешались в хаос миллиард ассоциативных рядов. И всё для того, чтобы явить в эфир вот это:
– И ещё, тебе просто необходимо заиметь гомосексуальный опыт.
Разумеется, это уже слишком, но я не подаю вида, что удивлён. Уточняю:
– Заиметь или поиметь?
– Валера, фи! – мне в правую бровь мягко ударяет ватный шарик, который она разминала между пальцами, – неужели это так важно!
– Это важно!
Жёлтый кирпичик Бертрана Блие летит на пол. Татьяна поворачивается ко мне всем телом.
– Если у тебя есть гомосексуальный опыт, то неважно, заимел ты его или, как ты изволил выразиться: «поимел». Всё равно он у тебя есть.
Убойный аргумент. Действительно, разницы никакой. Мне не остаётся ничего другого, кроме как молча поднять руки. Татьяна явно довольна: это у неё называется «вербальный оргазм».
– Почаще так делай, дурачок, – мурлычет она, обнимая меня за шею.
Наш диалог прерывается на долгий влажный, как его называет Татьяна «кинематографический», поцелуй. Окружающая меня вселенная сужается до размеров Татьяниного рта.
– Хорошо, с писательским экстерьером худо-бедно разобрались, – говорю я, отдышавшись, – хотя это отнюдь не означает моё согласие с последним его штрихом. Ответь, что тогда не важно в писателе?
– То, что он пишет, разумеется! – отвечает Татьяна удивлённо. – С того момента, как на пишущего человека стараниями средств массовой информации приклеивается ярлык «писатель», обществу становится наплевать на то, что он написал и, тем более, на то, что напишет в будущем. Он переходит в категорию публичных фигур, и на передний план выступает его личная жизнь, внешний вид, привычки и фобии, а также прочая, не относящаяся к писательскому труду, шелуха. Поэтому, чтобы стать «писателем» тебе необходимо обзавестись соответствующими атрибутами заранее. Согласен?
– Согласен, – обречённо подтверждаю я, – так как ты всегда права.
– Вот и умница, – грудным голосом произносит Татьяна, – иди сюда, дурачок, я ещё не закончила.
Через десять минут, пять из которых заняло выкуривание ритуальной сигареты:
– Скажи, почему мужики так не любят пользоваться презервативами? – спрашивает Татьяна, которая лежит на боку, используя мою грудь в качестве подушки.
– У меня есть два варианта ответа, – говорю я, предварительно выпустив упругую струю дыма в потолок, – первый: им просто лень, и второй: они боятся, что пока будут натягивать презерватив, у них упадёт.
Татьяна откидывается на подушку:
– И какой из двух относится к тебе?
– Ни тот и ни другой. Мне просто не нравится вид моего органа любви, завёрнутого в плёнку. Поверь, с эстетической точки зрения это безобразно. Кроме того, рождает неправильные ассоциации.
