– На Пряжке? Напротив последней квартиры Блока. Там только что музей его открылся.
– Значит, места эти тебе знакомы. Заодно к поэту этому зайдешь, попрощаться...
– Почему попрощаться?
– Ты же сам сказал, что это последняя его квартира. Он там умер?
– Да.
– Ну вот, поэтому, значит. Где же у меня записано?.. А, вот! Диктую. Есть на чем записать?.. Ровно в десять утра тебя будут ждать. Не опаздывай, пожалуйста. Не подводи меня. А к Брюсову своему на обратном пути зайдешь... К Блоку? Ну, нехай к Блоку... Смотри-ка, кровь не останавливается. Надо бы перевязать... Постой. Вот еще хотел тебя спросить. А как бы ты жил, если бы я тебе сейчас... не помог от армии отмазаться? Что бы делал?
– Так бы и жил. Работал, учился, любил...
– Любил?.. Ладно. Завтра в десять. Будь здоров...
Разговор на этом закончился. Но ощущение недоговоренности, недосказанности осталось. «Мысль изреченная есть ложь»,– сказал сам себе Кирилл, но на этот раз не поверил поэту. Он ясно чувствовал, что ложь была как раз в обратном – в невысказанном, утаенном, что осталось за кадром разговора, за страницей, но торчало оттуда мохнатыми паучьими ножками.
Кириллу показалось, что ложь была совсем рядом, поэтому он решил, что солгал он сам. Ведь он так много хотел сказать отцу. В первую очередь, что его сын стал совсем другим, что какая-то заноза, столько лет сидевшая в его душе и причинявшая столько неудобств, вдруг выскочила. Произошла переоценка ценностей, смена старой змеиной кожи, переход количественных изменений в качественные... Когда это случилось? Кирилл даже этого точно не знал. То ли когда забирал документы из института, то ли когда сказал отцу, что уходит из дома. Может, в тот момент, когда ушел от Кисы или когда ударил дебошира-соседа? Но была еще встреча с Наташей Забугой, а потом с Джейн... Но перемены были так огромны, словно он всю жизнь дышал через марлевую повязку или респиратор, а теперь глотнул чистого, неотфильтрованного воздуха.
Надо было сказать отцу, что военная служба его совсем не пугает, как не страшны ему тюрьма, посох и сума... Что там еще? Не дай мне бог сойти с ума... Разве что это. Прав Пушкин. Как всегда, прав. И в дурдом идти страшновато. Хотя и за справкой, и ненадолго, а боязно немного.
Вышел Кирилл пораньше, чтобы прогуляться пешком. Это уже вошло в привычку. Прошел по каналу Грибоедова до Львиного мостика, где впервые поцеловался с Джейн. Затем через Театральную площадь – на Декабристов. За металлической решеткой бегали спортсмены из Лесгафта. На ходу поискал глазами Наташу Забугу и не нашел. Вот и угловой дом. Последнее пристанище Александра Блока. Здесь поэт долго и мучительно умирал. Сегодня же на обратном пути надо будет зайти к поэту в гости. На обратном пути. А пока можно поклониться ему и... в дурдом. Зачем он только туда идет? Разве ему это теперь важно? Ладно, будем считать, что это нужно его отцу. Пока прощайте, Александр Александрович. «Тихо кланяюсь ему...»
Врач смотрел на него невнимательно. Заполнял какието бумажки, задавал простые вопросы. Кирилл поймал себя на том, что старается казаться врачу нормальным, даже выпячивает эту самую нормальность. А может, надо наоборот? Выпить бутылочку чернил и сказать, что он теперь – знаменитая чернильница Пушкина и ему срочно надо в Болдино, а то поэту нечем писать «Маленькие трагедии». Или поведать врачу, что тайная масонская ложа стоит в партере кинотеатра «Слава» – десятый ряд, шестнадцатое место...
– Чему вы улыбаетесь, Кирилл Алексеевич? – спросил врач, не поднимая глаз от какого-то формуляра.
Кирилл сказал, что думал.
– Богатая у вас фантазия,– усмехнулся доктор и впервые внимательно посмотрел на Маркова.– У наших пациентов все намного проще, намного проще... А вообще, у вас вид несколько утомленный. Страдаете бессонницей?
– Нет, у меня ночная работа. Этой ночью удалось поспать только пару часов.
– Вот и отлично. Полежите у нас пару дней, по крайней мере, отдохнете, отоспитесь. Замечательное импортное снотворное у нас имеется. Витаминчики разные – в вашем возрасте это просто необходимо. Тоже вам, пожалуй, пропишу...
