— Да.
— И они ничего не значили в вашей судьбе?
Зачем она говорит это, подумал Исаев. Нельзя так говорить, это совсем даже и не Сашенька, это не моя Сашенька… Я же никогда не посмею спросить, был ли у нее мужчина. Конечно, был, но ведь любовь, такая, как наша, отмечена иной печатью, другим смыслом…
— Они оставили рубец в душе, потому что их из-за меня убили, — ответил он и ощутил, что сердце наконец перестало колотиться, как заячья лапка.
— Вы совсем не изменились… — прошептала Сашенька. — Такой же красивый… Нет, даже еще красивей… Вам так идет седина… Спасибо, что вы сказали правду… Вы всегда были таким чистым человеком… Только чистые люди честны… Помните, на заимке у Тимохи я говорила, что твои… что… ваши читатели режут фамилию "Исаев" под статьями, когда заклеивают газетами окна на зиму… Я ж поняла тогда, кого вы называли "читателям и".
— Я это чувствовал, любовь… Я был так благодарен тебе за это… Мужчина очень гордится, когда любимая все про него понимает… Ведь понять — это значит простить, нет?
— Понять — это значит любить, Максимушка… Вы не спрашиваете про Санечку… Почему? Не хотите сделать больно?
— Да… Не знаю… За эти годы я приучился ждать, когда сам чело… Фу, как ужасно я говорю… Я растерян, Сашенька… Да, я привык, что люди сами говорят то, что посчитают нужным сказать… Но ведь ты не человек… Ты Сашенька…
— Наш Санечка пропал без вести, — из ее глаз покатились слезы; лицо было прежним, страдальческим, но губы все же таили в себе какое-то умиротворение, появившееся в первое мгновение их встречи. — Санечка пропал в Праге, в последний день войны… Когда выступили власовцы…
— Ты запрашивала командование? Где он был до исчезновения? С кем встречался? Адреса?
— Я писала всем… Я обратилась даже к товарищу Сталину…
— Отвечали?
— Да… "Никакой информацией не располагаем"… Я писала и товарищу Берии… Три раза… Меня пригласили на Кузнецкий мост…
— Куда? — Исаев не понял. — Что это?
— Это приемная Министерства государственной безопасности…
— Ну? — спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он
с этим своим требовательным "ну?".
— Мне сказали, — Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала. — Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами…
— Это ложь, — отрезал Исаев.
— Я сказала то же самое.
— Мне обещали с ним встречу, любовь… Или мне врали, или он тоже сидит… Ты давно тут?
— Нет… Меня только что привезли из Бутырок.
— Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали?
— Три месяца назад.
Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день…
— В чем тебя обвиняют?
Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые как-то странно молодили морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди средних лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше или девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит; утраты меняют людей.
— Сначала пришла похоронка на вас… Потом про нашего Санечку написали… что он пропал без вести… Это очень позорно, вы ведь знаете, как это у нас позорно… А я кинохронику смотрела, бои за Будапешт, бежал наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко, ямка, и ни следа от человека… А матери его: "пропал без вести"… Ни пенсии, ни помощи…
— Саня жив. И он не предатель, — повторил Исаев. — Пожалуйста, верь мне, любовь…
— Вы не называете меня по имени… Почему?
— Потому что у тебя два имени… Одно — Сашенька, а второе — Любовь… В Латинской Америке к женщине обращаются — "Любовь", "Амор"…
— А теперь я вам расскажу правду, ладно?
Конечно. Тебе разрешили? Тебя не предупреждали, что мне можно говорить, а что нельзя?
Сашенька покачала головой:
— Нет, меня ни о чем не предупреждали…
— Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут…
— Мне сказали, что в вашей власти помочь мне…
— Если я сделаю то, что от меня требуют, тебя выпустят? Тебе это сказали?
— Не выпустят… Нет, в общем-то выпустят… Просто не в лагерь отправят, а сошлют — с правом работы по специальности…
— Ты же поэт, — Исаев наконец смог улыбнуться. — Это не специальность, любовь…
