А Эбер подумал: «Как же так, дорогой доктор/спаситель/последняя надежда? Вы, светило медицины, и вдруг — „чиканулся“»?
Вот на этом тебя и ловят. Думаешь: «Может, я всего лишь чиканусь на „Спрайте“?» И не успеваешь опомниться, как ты больше не ты, а ЭТО, кричишь «Пашкуда!», срешь под себя, отбиваешься от тех, кто пытается кое-как тебя подмыть.
Нет уж.
Держите карман шире.
В среду опять свалился с медицинской койки. Тут-то, на полу, в темноте, его осенило: я же могу их избавить.
Избавить нас? Или себя?
Изыди.
Изыди, брысь, кыш.
Ветер сшиб с дерева несколько снежных комьев. Слетели гуськом. Красиво. Отчего люди так устроены — отчего мы видим красоту во всяких будничных пустяках?
Он снял куртку.
Господи ты боже мой.
Снял шапку и перчатки, засунул шапку и перчатки в рукав куртки, оставил куртку на скамейке.
Чтоб догадались. Найдут машину, пойдут по тропе, найдут куртку.
Вообще чудо. Что он доковылял так далеко. Но он всегда был сильным. Однажды с переломом стопы пробежал полумарафонскую дистанцию. А сразу после вазэктомии запросто очистил гараж от хлама.
Он лежал на койке и дожидался, пока Молли уйдет в аптеку. Вот что было самое трудное — просто сказать ей нормальным голосом: «До скорого».
Его душа рванулась было к Молли, но он одернул душу, прикрикнул на нее, начал молиться:
«Господи, дай мне провернуть это дело, помоги не провалить. Не дай опозориться. Дай продеть все галко.
Проделать. Дай мне проделать все галко.
Глядко.
Гладко».
За сколько он может догнать Подза и отдать ему куртку? Минут за девять, примерно. Шесть — чтобы обогнуть пруд по тропе. Плюс три минуты — взбежать по склону, как спасительный дух или милосердный ангел, неся незатейный дар — куртку.
НАСА, это только приблизительные выкладки. В принципе, я их почти что высосал из пальца.
Знаем, Робин, знаем. Мы давно уже знаем, какие дерзости вы позволяете себе на службе.
Однажды вы пукнули на Луне.
А как подговорили Мела объявить: «Господин президент, приятный сюрприз: наш зонд держит курс на Вашанус!»
Сегодняшние выкладки — вообще на редкость приблизительные. А этот Подз — на удивление проворный. А сам Робин — не лучший скороходец. У него телосложение расширяется к середине. Папа говорит, что это добрый знак: со временем ширина перекочует с поясницы на плечи, и он станет здоровенным, как штангист. Робин надеется, что предсказание сбудется. Но пока у него выросли только титьки — правда, почти незаметные.
— Скорее, Робин, — сказала Сюзанна. — Мне так жалко этого бедного дедушку.
— Дурак он, — отрезал Робин, потому что Сюзанна молодая еще и не понимает: дураки создают проблемы другим людям, которые поумнее.
— Ему недолго осталось, — воскликнула, на грани истерики, Сюзанна.
Он попытался успокоить ее: тихо, тихо.
А она: мне просто очень страшно.
А Робин: но, на его счастье, рядом оказался такой, как я: я дотащу его куртку на вершину этого немаленького холма, хотя крутизна склона не совсем в моем вкусе.
А Сюзанна: наверно, это и называется «геройство».
— Наверно.
А Сюзанна: ты только не подумай, что я нахально тебя учу. Но, по-моему, он уходит все дальше.
А он: и что бы ты посоветовала?
— При всем моем уважении, — проговорила Сюзанна, — и только потому, что я знаю: ты считаешь нас с тобой разными, но равноправными, и потому, что мой профиль — интеллектуальные усилия, оригинальные изобретения и всякие апочемубынет…
— Ну да, да, продолжай.
— В общем, если взглянуть на дело, как математик, на базе элементарной геометрии…
Он понял, к чему она клонит. Она абсолютно права. Не зря он в нее влюбился. Надо пройти через пруд напрямик, диаметрично, и тогда он выгадает время, и нагонит Подза поскорее, каждая секунда на счету.
— Погоди, — сказала Сюзанна. — А это не опасно?
— Не-а, — возразил он. — Я так уже сто раз переходил.
— Прошу тебя, будь осторожен, — взмолилась Сюзанна.
— Если честно, один раз.
— Не каждый рискнет, — проговорила Сюзанна.
— А если совсем честно, ни разу, — тихо сказал он, боясь ее разволновать.
А Сюзанна: твоя храбрость безразмерна.
Он зашагал через пруд.
А вообще-то круто ходить по воде. Летом здесь плавают на байдарках. Если бы мама увидела, задала бы ему жару. Мама над ним трясется, как будто он стеклянный. Потому что в младенчестве он вроде бы перенес несколько операций. Мама пугается, если он всего лишь потянется за степлером: «Поранишься!»
