Десять лет в изгнании - страница 5

Хотя в беседе с глазу на глаз он показался мне более любезным, чем в обществе, при каждой встрече с ним я чувствовала себя все более и более принужденно. Он умеет смущать и добряков, и злодеев; дальнейший ход событий показал, что именно благодаря этой способности окружать себя атмосферой тяжелой, удушливой он забрал над французами такую большую власть. Он подчинил их себе именно потому, что был иностранцем. Француз не сумел бы совладать с французской нацией. Ришелье, проведший полжизни в Италии, перенял у итальянцев политическую опытность и ловкость.^>27 Мазарини обладал ими от природы. Екатерина Медичи много лет сохраняла несчастную способность сеять распри внутри Франции, а у большинства французских королей, правивших страной самым деспотическим образом, текла в жилах кровь матерей-чужестранок. Кажется, будто Небеса, даровав французской нации множество блистательных талантов, обделили ее достоинством и твердостью — добродетелями, необходимыми для того, чтобы повиноваться лишь законам, ею самою писанным.

Я присутствовала на торжественном приеме, который устроили генералу Бонапарту члены Директории.^>28 В Люксембургском дворце не нашлось залы достаточно просторной, чтобы вместить две тысячи человек. Поэтому, хотя дело происходило в декабре, церемонию провели во дворе, который нарочно для такого случая посыпали песком. Члены Директории облачились в римские тоги. Генерал Бонапарт явился в скромном мундире; адъютанты, все на целый фут выше своего командира, уже в ту пору держались от него на почтительном расстоянии — привычка, которой они с тех пор ни разу не изменили.^>29

Парижан, желавших взглянуть на генерала Бонапарта, собралось так много, что они помещались даже на крышах. Генерал смотрел на всех этих людишек, которых он намеревался при первой же возможности подчинить своей воле, с беспечным любопытством. Нетрудно было заметить, что притязания пятерых государственных мужей, входящих в Директорию,^>30 на верховную власть кажутся ему по меньшей мере смешными и что речь свою он произносит с нарочитой небрежностью. Между тем речь эта была посвящена предметам чрезвычайно важным и, среди прочего, предвещала наступление в Европе эпохи представительного правления. Однако уже в эту пору Бонапарт видел в убеждениях не более чем средство. Республиканские прокламации не помешали ему уступить древнюю Венецианскую республику Австрии.^>31 Он дал генуэзцам весьма мудрые советы касательно способов уберечься от демагогии^>32 — и в то же самое время призывал переменить государственное устройство Швейцарии под тем предлогом, что некоторые ее кантоны подчиняются правлению аристократическому. Человек этот твердо убежден, что все кругом исходят только из собственной своей корысти, а во всех рассуждениях о нравственности и искренности видит нечто вроде формул вежливости, помещаемых в конце письма и вовсе не означающих, что пишущие намерены покорно служить тому, чьим покорным слугой они себя именуют. Г-н де Талейран отвечал генералу Бонапарту весьма льстивой речью, в которой упомянул о его любви к Оссиану.^>33 В самом деле, ходили слухи, будто он питает пристрастие к этому поэту, однако я не думаю, что такой человек способен удовольствоваться сердечными мечтаниями и туманными пейзажами.

В конце 1797 года, когда происходил этот прием генерала Бонапарта в Люксембургском дворце, в Париже только и говорили что о скорой высадке французов в Англии.^>34 Один из самых известных депутатов сказал, что, если французское правительство не атакует Англию, оно сделается посмешищем всей Европы. На празднестве, устроенном в честь Директории на Марсовом поле, был представлен захват английского корабля французскими войсками. Я заметила на это, что если французы и отбивают у англичан корабли, то лишь когда находятся на суше. Члены Директории простили мне эту шутку, ибо следует признать, что, несмотря на революционные заблуждения, у них было довольно терпимости. Только деспоты, причем деспоты раздражительные, каков Наполеон, карают за одно-единственное слово как за преступление. Гиббон сообщает, что Каракалла приказал отрубить голову некоей женщине за неуместную шутку (an unseasonable witticism).