Занавески заколыхались, и образ графини постепенно померк.
За два дня до этого он потребовал своего духовника, от надежды переходя к смирению и черпая в серьезности момента неожиданное спокойствие. Несмотря на некоторую слабость характера, он был королем и христианином. Он исповедался в грехах аббату Моду. Конечно, в этом можно было усмотреть легкую исповедь, совершенную на смертном одре после целой жизни, прошедшей если не в насмешках над предписаниями Церкви, то в попытках обойти некоторые из них. И все-таки он был искренен. Он просил у Бога прощения за то, что его поведение компрометировало его народ. Никогда уже после этих признаний он не смог бы воссоединиться с графиней; но в то же время он обрел покой. Он нашел в себе силы прошептать своей дочери Аделаиде:
– Я еще никогда не чувствовал себя столь умиротворенным.
Людовик старался не закрывать глаза. Его голова раскалывалась. В висках пульсировала кровь. Боль пронзала все тело. Взор заволакивала мгла, которая была непохожа на ночную тьму. Из последних сил он пытался не отводить взгляда от пляшущего узора на шторах. За ними продолжалась жизнь. Стоит лишь повернуться, и он увидит мадам Дюбарри в расцвете ее молодости. Но… он был здесь не один. Кто же окружал его в предсмертные часы на этой театральной сцене? Скорее всего, здесь был аббат. Кардинал и врачи медицинского факультета… О, он их много перевидал, этих врачей в черных сутанах! Больше ему не хотелось никого видеть – просто зацепиться за эти шторы, забыть о короне, которая так давно тяготила его. Его взгляд помутнел – слишком сильный жар, слишком, слишком…
«Любил ли меня народ?» – задавал себе вопрос монарх. Какую память он оставит после себя? Его укоряли за шалости, за то, что он недолюбливал светскую жизнь. Но знали ли они, что представляет собой день короля? Вся жизнь подчинена протоколу и общественным ритуалам. Он был на престоле в течение пятидесяти девяти лет, из них самостоятельно правил тридцать один год. В эпоху «короля-солнца» все сверяли время по часам Мраморного двора, и каждый, у кого был календарь и часы, мог, по выражению Сен-Симона, и на расстоянии трехсот лье точно сказать, чем занят король. Ну да! Питая глубокое уважение к делу своего славного предшественника, Людовик XV почти не занимался нововведениями, если не считать оперный театр Габриэль. Но он попытался избавиться от некоторых предписаний этикета, предпочитая удовольствия, доставляемые вольным образом жизни. Он любил находиться в своих апартаментах с близкими людьми. Почти на полгода он исчезал в Парк-о-Серф, Шуази или Ла Мюетт. Разумеется, придворные не покидали дворец, который оставался центром власти, но они от нее отдалялись. Супруга наследника жить не могла без Парижа. Двор следовал за ней. И дворец пустел, оживая лишь во время торжественных праздников.
Наверно, он казался слишком вялым. Он потерял Квебек, не смог воспрепятствовать ослаблению Канады и Луизианы. В Атлантике все еще господствовали англичане, и он не смог спасти Новую Францию. К тому же ему не удалось подавить религиозные войны внутри королевства. Францию раздирали на части. Но, в конце концов, не все было так мрачно! Это он сделал так, что французское влияние все еще ощущалось по всей Европе; повсюду красовались маленькие Версали. Он завоевал Лотарингию и Корсику, защитил ученые общества, создал многочисленные высшие школы и королевские академии. Неустанно совершенствовалась система образования. У него была одна из лучших в мире администраций: управляющие финансами, чиновники ведомства, строящего мосты, служащие полиции, первоклассные инженеры! С помощью канцлера Мопу он взялся, правда, с некоторым опозданием, за дерзкие преобразования. Его ошибки были плодом упущений, а не неверных суждений. Он часто импровизировал, вновь возвращаясь к противостоянию с парламентом. Но самым главным было, скорее всего, то, что он пренебрегал своими символическими обязанностями. Он не стремился к общению, не прикасался к заразным больным. Он вел себя как обыкновенный деист[8] и деспот, равнодушный к мнению своих подданных. Не обращал он особого внимания и на этих философов, которые беспрерывно нападали на него, на него или на его режим, что было одно и то же.
