— Не смешно, — сказала Вера. — Я так и знала. Женька обожает примитивы.
Кирилл хотел было возразить, но Женька остановил его:
— Не трудись, старик. Вера не признает условного. По ней, все лошади должны только возить телеги и жить в конюшнях. А это была особенная лошадь, радость моя! Ей нравилось летать!
— Не говори глупости! — рассердилась Вера. — При чем тут какие-то лошади? Я говорю, что у тебя нет ни капельки вкуса.
— Вера, — сказал Кирилл, — это был Пегас, Вера. Не в этом дело. Женька хочет остаться самим собой. И это главное. Ты с какого года, Женька?
— С сорок пятого. Послевоенный массовый тираж. А что?
— Я тоже с сорок пятого. И мы кое-чего видели в жизни, Вера. Главное в ней — оставаться самим собой. А лошади пусть себе летают.
— Господи! — сказала Вера. — Ужас какой-то! Дались вам эти лошади!
— Фиг мы чего видели, — вдруг сказал Женька. — Это все наши сопли-вопли, старик. А мы пришли на готовое. И от этого у всех у нас разные комплексы, но мы хитрим и сами себе сочиняем биографию. А вот Побережному, например, ничего не нужно сочинять. Когда он в сорок пятом пер с десантом на японские пулеметы, он меньше всего думал о сочинительстве. Видел здешние доты? Колпак железобетонный, и все подходы как на ладони. Дашь очередь — как косой скосишь.
Кирилл посмотрел на Женьку с удивлением. Он не предполагал, что тот прореагирует на его заявление подобным образом. Женька казался ему понятным. Выходит, он ошибался и нужно еще выяснять, кто есть кто.
— Ты впадаешь в крайности, Женька. При чем здесь война? Я говорю, что мы тоже кое-что видели. И не надо прибедняться.
Женька разозлился:
— Ну что ты, старик, заладил, как попугай: видели, видели! Все это глупистика, а нам не хватает главного — уверенности в себе. — Женька взял из пепельницы окурок и пошарил себя по карманам. — Дай спички, старик. И уж если на то пошло, то скажи, пожалуйста, за каким тогда чертом тебя понесло в эту дыру? Что ты здесь забыл?
— А так, — ответил Кирилл. — Поцыганить захотелось. Знаешь, как в песне: "Нынче — здесь, завтра — там".
— Нет! Ты тоже хитришь. Все дело в нашей наследственности. Наши волосатые пращуры при всей своей серости соображали не хуже нас. Раз жизнь коротка, рассуждали они, нужно быстрее взрослеть. И они убивали какого-нибудь там махайрода и волокли его в пещеру. Там они зажигали большой костер, вручали мальчишкам копья, и те прыгали вокруг костра и тыкали махайрода копьями. Мальчишки становились охотниками, старик. Мужчинами. У нас этот процесс затянут. В пятнадцать нам еще подвязывают сопливчики, в двадцать парикмахеры требуют показать им справку от родителей, в двадцать пять нам со скрипом разрешают гулять до двенадцати. А что делаем мы? Мы днем и ночью поглощаем информацию. Мы набиты ею, как индейка кашей. Чего только мы не знаем! Но мы не знаем одного — что нам делать с этими проклятыми битами. В конце концов наступает критический момент, наша волосатость дает о себе знать, и мы начинаем собирать манатки. Куда — не все ли равно, а наши мамы думают, что во всем виновата распущенность нынешних нравов. А их мальчикам просто хочется поскорее почувствовать себя охотниками…
Кирилл молча вертел в руках вилку. В том, что он услышал за день от Женьки, несомненно, было какое-то рациональное зерно. Но что-то и не сходилось в его рассуждениях — это Кирилл знал точно. Что-то еще нужно было домысливать. Почему-то вспомнилось: на первом году в армии они сдавали нормы — прыгали с вышки в воду. С площадки прямоугольник бассейна казался далеким и маленьким, и он подумал, что в него невозможно попасть — обязательно врежешься в бортик. По логике вещей этого не могло быть (ведь прыгали же другие!), но, когда он наконец оттолкнулся от края и полетел вниз, он был уверен, что непременно врежется. Потом он понял: иллюзию рождала замкнутость пространства. Она до предела ограничивала перспективу, и это вопреки здравому смыслу вводило в обман. Сейчас Кириллу показалось, что в Женькиных построениях не хватает именно этого — перспективы.
— Чего ты молчишь? — спросил Женька. Его самого, видно, тоже терзали сомнения.
