Начали! — подал команду режиссер.
И тут же Катя хлопнула планкой о дощечку, — вот откуда «хлопушечка», — и с горы в ту же минуту сорвался лыжник, и оператор включил кинокамеру и стал его снимать. И сразу же второй оператор стал снимать другого лыжника, мчащегося по крутому склону. Сначала они были маленькие-маленькие и, казалось, мчались по прямой, но чем становились ближе, тем яснее было видно, как они обходили острые выступы скал, наклоняя тело то в одну, то в другую сторону, и как это было рискованно, и Катя следила за ними, и вскрикнула, когда один из них, мелькая лыжами, покатился, вздымая телом целую тучу снежной пыли. И тут его настиг второй лыжник. Она думала, что первый упал нечаянно, но оказалось, что так и надо. Это были трюкачи-дублеры. Настоящие же актеры грелись у костра, потому что далеко не каждый актер может стоять на лыжах. Да и незачем рисковать его жизнью, когда есть слаломисты — мастера спорта.
Потом Катя еще хлопала планкой о дощечку, потому что снимали дубль, потом еще, когда уже снимали актеров крупным планом, потом опять трюкачей. Все это было очень интересно, и она не заметила, как снега стали розовыми и потянуло вечерним холодом. И тут операторы закричали пиротехнику, чтобы он зажег шашку, и пиротехник зажег, и по снежному склону потек волнами дым. В фильме из него должна была получиться поземка. На этом съемочный день кончился.
— Зайдешь ко мне после ужина, — сказал режиссер Кате, садясь в «газик».
— Хорошо, — ответила Катя, не понимая, почему он так строго сказал ей, и пошла к автобусу.
После ужина она пришла к нему. Он был в легкой цветастой бобочке, свежепобритый, но морщины привычно и грубо рубили его чуть одутловатое, серое лицо.
— Проходи, проходи, — приветливо сказал он и усадил ее за круглый столик, на котором были вино и фрукты. — Ну как, понравилось тебе сегодня?
— Да, — улыбнулась Катя, и в придачу две ямочки и густота лесных ресниц.
— Ну, если понравилось, тогда надо это отметить. Как-никак твой первый съемочный день. Я рад, что тебе понравилось! Пьем!
Катя, стесняясь, взяла рюмку и чуть отпила.
— Нет-нет, всю, всю, до дна! — весело закричал Леонид Владимирович. — Вот так надо! — и показал, как надо, опрокинув рюмку в широко раскрытый рот. — Ну! — И это прозвучало как требование.
— Я так не могу...
— Ну, не так, но надо.
— Зачем?
— То есть как — зачем? Ты какие-то странные задаешь вопросы. Тебе сколько лет?
— Девятнадцать.
— Ну вот, больше чем совершеннолетняя. Ну-ну! — поощрительно улыбнулся он.
— Если вы так настаиваете...
И Катя выпила. Неудобно же обижать человека, который для нее сделал так много хорошего.
— Вот и молодец! — весело сказал он. — А теперь надо непременно попробовать сухого. Я пью только гурджаани, это вино настоящее. Ну-ка! — Он протянул ей полный фужер вина. Оно золотилось в свете настенного плафона. — Такое вино сразу не пьют, его смакуют глоточками. Но в конечном счете выпить его надо до дна.
Катя отпила немного.
— Я считаю, тебе повезло, что ты меня встретила. Не сразу, но я передам тебе много из своего опыта,
— Я вам так благодарна...
Он прошел к двери и закрыл ее на ключ.
— Это чтобы нам никто не мешал, — сказал он, садясь с ней рядом. — Если будут стучать, ты уйдешь в другую комнату.
И только тут Катя заметила большую тяжелую портьеру, за которой, наверно, скрывалась дверь во вторую комнату.
— Ты знаешь, что такое чача? — живо спросил режиссер.
— Нет.
— Тогда тебе надо обязательно попробовать!
— А что это?
— Вот именно — что это! — И он налил ей в рюмку из графина. — Она не очень приятна на вкус, но знать надо. Режиссер должен знать все!
— А она крепкая? У меня уже голова кружится...
— Да нет, не очень... До дна! До дна!
И когда Катя выпила, он взял ее за руки:
— Да ты молодчина! Нет, я в тебе не ошибся... Ну-ка, ешь виноград. О, какая прелестная кисть! — И он протянул ей гроздь винограда. Виноград был сладкий и без косточек.
— Я люблю такой, — сказала Катя.
— Люби!.. Я для тебя могу сделать много. Громадно много! Всё, о чем ты мечтаешь, всё сбудется!.. Ну, зачем ты отталкиваешь мои руки?.. Что значит «не надо»? Надо... Ты же современная девочка, верно?
