А «газик» урчит, карабкается, изо всех сил старается — и вырвался, выскочил из облаков, и снова с одной стороны высоченные сосны, уходящие по крутому склону к небу. К небу? Ну да! Для земли вот это небо, что под ними, с облаками, тучами, а для гор — голубое, чистое, беспредельно высокое... Но вот уже и сосен нет. Скалы. И из трещин бежит, сочится вода, и весь камень мокрый, и «газик» прижимается к нему, потому что с другой стороны ущелье, глубокое, темное, мрачное, и на самом его дне извивается узкая река.
И вдруг скалы в стороны, и ущелье в сторону, и перед «газиком» солнечная равнина, и сбоку от нее дома, и дым из труб, и зеленая поляна, и несущаяся вскачь, как дикая, лошадь по траве, и над всем этим высокие, с острыми вершинами, горы. И на них снег. Они громадны, величественны, спокойны и торжественны, как вечность.
— Ах! — невольно вырвалось у Катюши, и тут же она в силу разных ассоциаций подумала о мустангах, о горных пиках, с которых срываются альпинисты, о снегах Килиманджаро, до нее даже донеслось дыхание океанов и, что уж совсем неудивительно, — перед глазами пронеслись Алые паруса...
Вот так забирает наивное сердце в свои руки властная Романтика!
Гостиница называлась «Горный воздух». В ней было три этажа. Внизу ресторан. Катюшу поместили во втором этаже.
— Кто это приехал? — спросил бородатый парень.
— Хлопушечка! — ответила высокая девица с распущенными волосами и засмеялась.
«Почему „хлопушечка“»? — подумала Катя и недоуменно пожала плечами.
Весь этот день, да и вечер, она просидела у себя в комнате, боялась выходить, а вдруг спросят, — ведь она же помощник режиссера, что́ ей ответить. И жалела, что нет ее режиссера. Но и взаперти ей не было скучно. Она открыла дверь на балкон и неотрывно смотрела на горы, и такая чистота была в их снежных вершинах, в их гордой неприступности, что у нее даже сердце заныло, что все это прекрасное ей стало доступным.
Режиссер приехал ночью, когда Катюша крепко спала. Во сне ей виделись яркие снега, острые пики, и она то подымалась, то спускалась с них, и два или три раза пробовала летать. Проснулась, когда солнце вылезло из-за гор и осветило ее лицо. Она засмеялась, сладко потянулась под согретым одеялом и, закинув руки за голову, полежала несколько минут, наслаждаясь солнцем, своей, только ей принадлежащей комнатой и тем светлым и спокойным состоянием души, когда все чудесно!
Что ж, ее можно было понять, — такое бывает не каждый день. И если оно пришло, то почему бы и не продлить наслаждение.
Как гром, раздался в тишине стук в ее дверь.
— Да-да, я сейчас! — встревоженно отозвалась Катя и стала торопливо одеваться. Но ведь надо же еще причесать волосы, чуть-чуть тронуть карандашом ресницы, а губы помадой... Боже мой, она проспала! Да-да, проспала!
Когда она спустилась в ресторан, там никого не было, — все уже успели позавтракать, и только за одним, самым дальним, столиком сидел ее режиссер. Робея, она подошла к нему.
— Здравствуйте, Леонид Владимирович. — И нет на щеках ямочек, потому что улыбаться совсем ни к чему. Стыд! Ужас! Проспала.
Но режиссер был приветлив. В фиолетовой куртке с молниями, он курил трубку и с удовольствием оглядывал Катюшу, ее удлиненные тушью глаза, в меру тронутые самой модной помадой тугие губы.
— Это я постучал, — сказал он.
— Извините, я не знала, что так рано встают...
— Иначе нельзя. Съемки далеко, больше часа езды.
— А где же все? — окидывая пустой зал встревоженным взглядом, спросила Катя. — Неужели уехали?
— Ровно в семь.
— А как же я?
— Мы поедем в «газике».
— Ой, мне так неудобно...
— Ерунда! Я вот заказал «чижи-пыжи».
— А что это?
— Попробуй.
На горячей сковородке была яичница с мелкими кусочками жареного мяса.
— Вкусно, — сказала Катя.
— Это здесь единственное без перца. Ты не торопись, мы успеем.
— А где съемки?
— В горах. Тебе надо потеплее одеться. Возьми в кладовой валенки, полушубок и шапку.
— Там будет так холодно?
— Да. Мы будем в снегах.
И вот она в снегах, в тех самых, которые торжественно и строго лежали на вершинах, жесткие, спрессованные вечным холодом, и в руках у нее дощечка и планка, и на дощечке четко номер очередного кадра.
