На этом дискуссия закончилась. Долговязый застегнул портфель, надел шляпу и пальто и стал нетерпеливо ждать круглолицего. Я снова попросил вернуть мне паспорт. Долговязый ушел за перегородку и принес мне его. Я открыл паспорт и увидел, что виза крест-накрест перечеркнута большим черным X. Это привело меня в бешенство: казалось, они перечеркнули мое доброе имя.
— И где же в этом райском уголке можно переночевать? — поинтересовался я.
— Об этом позаботится констебль, — ответил долговязый, криво улыбнувшись и отворачиваясь от меня. И тут я увидел, что ко мне, отделившись от стены, направляется огромного роста мужчина, весь в черном, с мертвенно-бледным лицом под черным шлемом.
— Как это понимать? — вскричал я. — Я что же, арестован?
— Ну, это слишком сильно сказано, мистер Миллер. Констебль устроит вас на ночь, а наутро посадит на обратный пароход в Дьеп. — И он опять двинулся к выходу.
— О'кей, — сказал я. — Но вы меня еще увидите — может даже, на следующей неделе.
Констебль подошел ко мне и взял меня за локоть. Я побледнел от гнева, но сжимавшая локоть рука была столь внушительна, что спорить было бесполезно. Это была рука смерти.
По дороге я очень доходчиво объяснил констеблю, что мой чемодан отправлен в Лондон и что в нем моя рукопись и другие вещи.
— Не беспокойтесь, мистер Миллер, — проговорил констебль тихим, уверенным голосом. — Сюда, пожалуйста, — добавил он, и мы направились на почту. Я дал ему всю необходимую информацию, и он своим тихим, спокойным голосом заверил меня, что утром, рано утром я получу обратно все свои вещи в целости и сохранности. По его тону можно было заключить, что это человек слова. Я почему-то сразу же проникся к нему уважением. И тем не менее мне хотелось, чтобы он отпустил мою руку. Я же не преступник, черт побери, и потом, даже если б я хотел дать деру, куда мне бежать? Не в море же прыгать? Однако спорить с ним было, как уже говорилось, совершенно бесполезно. Он принадлежал к числу людей, которые неукоснительно выполняют приказ, и достаточно было посмотреть на него, чтобы понять — обучен он, как сторожевой пес. Констебль мягко, но решительно вел меня в «места лишения свободы». Чтобы попасть в камеру, нам пришлось пройти целую анфиладу пустых, угрюмых комнат и коридоров, и каждый раз, когда мы открывали следующую дверь, он останавливался, доставал связку ключей и тщательно запирал предыдущую. Это производило впечатление. Что-то в этом было даже увлекательное, смешное и жуткое одновременно. Один только Бог знает, что бы он сделал, будь я действительно опасным преступником. Думаю, он бы первым делом надел на меня наручники. Наконец мы добрались до камеры, представлявшей собой большую, мрачную, плохо освещенную комнату. Насколько я мог разглядеть, здесь не было ни души, только несколько длинных пустых скамеек.
— Вот здесь и заночуем, — сказал констебль тем же тихим, ровным голосом. Было в этом голосе даже что-то нежное. Мне он начинал нравиться. — Вон там умывальник, — добавил он, указывая на дверь у меня за спиной.
— Без мытья я обойдусь, — сказал я. — А вот справить нужду не помешало бы.
— Это здесь, — сказал констебль и, открыв дверь в нужник, включил свет.
Я вошел, спустил штаны и сел на унитаз. Когда же через минуту я поднял глаза, то, к своему изумлению, обнаружил, что констебль сидит на табуретке перед самой дверью. Я бы не сказал, что он наблюдал за мной, но одним глазком, как говорится, посматривал. У меня моментально парализовало кишечник. «Это уж слишком!» — возмутился я и решил, что надо будет об этом написать.
Застегивая штаны, я выразил констеблю свое недоумение, однако тот воспринял сказанное вполне добродушно и объяснил, что это входит в его обязанности.
— Я обязан не спускать с вас глаз, пока не передам из рук в руки капитану, — сказал он. — Таков приказ.
— А что, бывает — убегают? — поинтересовался я.
— Не очень часто. Но сейчас, знаете ли, дела обстоят неважно и многие пытаются проникнуть в Англию всеми правдами и неправдами. Приезжают к нам работу искать.
— Понятно, — сказал я. — Черт-те что творится.
