Так вот, когда Верещагин только купил волчок и начал его раскрашивать да дырки в нем просверливать, то это была еще не идея, а забава: любой человек иногда начинает что-нибудь в нерабочее время мастерить – игрушку или вещь, но у обыкновенных людей этим дело и ограничивается, то есть едет автомобиль и едет, а потом останавливается, приехав. Верещагину же крылья и хвост, как я сообщал выше, при рождении не обрубили, и он, разогнавшись, взлетел.
То ли выкристаллизовавшаяся из опыта и огорчений, то ли вложенная дрожащими пальчиками в середку мозга идея толкает Верещагина на совершение следующих поступков: он набирает в институтской библиотеке кучу книг по акустике и оптике, он покупает в магазине игрушек сразу двенадцать волчков, потом еще двенадцать и еще два десятка – волчки начинают составлять значительную статью расхода в его бюджете… Он пилит, сверлит, красит, паяет, читает книги, исписывает тетрадки расчетами, не спит ночами, ходит по институту с воспаленными глазами, распространяя вокруг себя запах канифоли, ацетона и безумия. Институтские дела он делает так плохо, что директор уже не ограничивается простым опусканием бровей, он вызывает Верещагина к себе. Этот веселый и осторожный человек не отчитывает Верещагина за нерадивость, а говорит ему следующее: «Дорогой Верещагин, я в ужасе. Я заглянул вчера в ваше личное дело, и выяснилось, что вы работаете у нас уже двенадцать лет. Как бежит время! Двенадцать лет! Посмотрите в окно… О, я умоляю вас, подойдите, подойдите к окну, да, да, сюда, ближе, очень хорошо, благодарю вас, теперь посмотрите… Видите, идет девочка? Когда вы приехали в Порелово, ее еще не было на свете. Представляете: совсем! Не было! А сейчас она самостоятельно гуляет по проспекту и даже – гляньте! – немножко уже кокетничает! Видите, как она изгибается в талии? Она успела родиться, вырасти и научиться вилять задиком, а чему научились вы? Я хочу сказать: за тот же срок!.. Верещагин, вы стали хуже работать. Вы так отвратительно стали работать, что мне ничего не стоит объявить вам сначала строгий выговор, а потом преспокойно уволить, но я никогда этого не сделаю… Можете не смотреть больше в окно, Верещагин, девочка ушла, – нынешние девочки ходят так быстро, что трижды успевают обежать свет, прежде чем мы, старики, соберемся сокрушенно вздохнуть по поводу быстротечности времени… Верещагин, вы уже почти старик! – ну да, да, да, разумеется, это не так, но я считаю нужным вас напугать, в вашей жизни наступил момент, когда вас надо напугать. Верещагин, я очень хорошо к вам относился, вы даже представить себе не можете, как хорошо я к вам относился, я когда-нибудь расскажу вам, как хорошо я к вам относился, я и сейчас отношусь к вам прекрасно. Поэтому сядьте в кресло, – отойдите наконец от окна! – сядьте в кресло, и я объясню вам, почему вы стали плохо работать… Потому что вас заело однообразие, Верещагин. Аналогичный случай произошел с Чеховым. Он писал блестящие рассказы, все восхищались, и в конце концов он стал писать хуже, потому что ему это надоело. Он сел в поезд и поехал на Сахалин. Он хлебнул ветра странствий, написал колоссальнейший очерк и стал другим человеком. Он снова стал получать удовольствие от рассказов. Не поймите аналогию как намек, я не предлагаю вам уезжать. Знаете, что я вам предлагаю?»
Директор прерывает свою речь, смотрит на Верещагина и видит, что тот крепко спит. «Я предлагаю вам сесть за докторскую диссертацию», – говорит директор, надеясь, что, может быть, Верещагин просто прикрыл глаза – из окна, с улицы, по которой, кокетничая, быстро гуляет двенадцатилетняя девочка, бьет сильный солнечный свет – может быть, он утомил очи молодого талантливого сотрудника, лучшего ученика профессора Красильникова, двенадцать лет уже носящего золотые часы, – и вот он смежил веки, чтоб защититься от солнечной яркости… «У меня есть для вас хорошая тема – увлекательная и беспроигрышная», – говорит директор, но мерное дыхание Верещагина не оставляет места для сомнений.
Это поразительный случай. Такого с Верещагиным прежде не бывало. Он никогда еще не засыпал в начальнических кабинетах под начальственные речи. Конечно, он устал, измучился бессонными трудами, творя свой необыкновенный волчок, но даже это не может служить оправданием. Автор пользуется случаем заявить о своей бескомпромиссности в данном вопросе: в кабинетах начальников спать нельзя – это грех, невоспитанность и даже в некотором смысле извращение в духе каннибальства.
