19
Азарт той поры, когда он сотрясал город взрывами, пробудился в Верещагине. И опять ему мешали все – сторож кричал, что после полуночи пребывание в университете запрещено, завхоз не выдавал нужный прибор, а когда после клятв и заверений, что Верещагин будет с ним крайне осторожен, наконец выдавал, то обнаруживалось, что прибор давно сломан, приходилось тратить драгоценные часы на изучение его скучной схемы и ремонт, Верещагин давился яростью, слезами, приходил в отчаянье оттого, что дни проходят бесполезно, что время мчится как недогруженный состав, оглушая своим пустопорожним грохотом так хорошо задуманную весну, а однажды вечером он вошел в лабораторию и не увидел стола, на котором днями и ночами собирал и отлаживал свою установку, – длинный такой был стол, на нем приборы и блоки, и проводочки между ними, все стояло на своих единственных, после кропотливых поисков найденных местах, и вот исчез стол, нет его, унесли, оказывается, в банкетный зал, поскольку там некуда было ставить яства для торжественного ужина по случаю присвоения ученой степени кандидата наук старшему преподавателю кафедры русской литературы с каштановой бородкой и бархатным баритоном, – не хватало столов, хоть лопни, – каштановая бородка избегалась вся, а бархатный баритон искричался весь, пока наконец не нашли – в радиотехнической лаборатории, а всю ерунду, которую на этот удобный длинный стол какой-то студент наставил, смели, проводочки, конечно, разорвали, все наспех грудой в угол скинули; Верещагин, увидев это, вскрикнул, взвизгнул и исчез – все, кто слышал этот вскрик, думали, навсегда, а через час в лабораторию ворвался профессор Красильников и кого-то там, кажется, побил, впрочем, это ложный слух, не дрался Красильников; может, только разок за каштановую бородку дернул, по-настоящему он рукам воли никогда не давал, но скандал устроил свирепейший, – это уж точно, это факт, после которого к Верещагину в лабораторном корпусе стали относиться не то чтобы с почтением, а как-то почти даже с подобострастием; завхоз и сторож, встречаясь с ним, шапки ломали, но установку пришлось собирать заново, спешно, днем и ночью; сторож в лабораторию под утро чай приносил. И вот однажды в полдень Верещагин жутким голосом крикнул:
«Все!» – и стал бегать вокруг своего длинного стола, потирая ладони с таким азартом и силой, что от них тотчас же дым пошел, – белый след потянулся за бегающим Верещагиным, как за реактивным самолетом или как за попом с кадилом.
Из соседних лабораторий сбежались студенты, лаборанты, руководители работ, все они побросали свои ерундовые дела, так как были наслышаны о студенте Верещагине и об избиении из-за него знаменитым профессором Красильниковым кого-то там; кстати, сам Красильников тоже прибежал, его с месяц не видели в институте – одни творили, что он смертельно заболел, перетрудившись физически в разговоре с новоиспеченным кандидатом филологии, другие – что после этого случая уехал отдыхать и Евпаторию, а тут вдруг появился, неизвестно откуда появился – в оранжевом свитере и коричневых горнолыжных ботинках, хотя солнце в эту предпоследнюю для Верещагина университетскую весну пекло с тропическим усердием: может, действительно с горы какой-нибудь съехал, и лыжи в вестибюле оставил? – никто этим не заинтересовался, все смотрели на верещагинский стол, столпились вокруг него, замерли, смолкли, напряглись, остановили дыхание.
А сам Верещагин сидел за этим столом, вжимаясь бьющимся сердцем в его острый край, а стрелка прибора все ползла по шкале и ползла и вдруг остановилась, будто ее заело, именно на той цифре, которую предсказывала безответственная гипотеза некоторых несерьезных ученых.
И тогда профессор Красильников издал странный звук горлом, схватил Верещагина за грудки, увлек в угол, раз тридцать поцеловал в губы, а затем сорвал с руки золотые часы и сунул их Верещагину за пазуху. «В дар, – прошептал он, путаясь губами в верещагинских волосах, не сумел найти ухо в такой момент. – На память! В ознаменование». Ростом Верещагин был ниже Красильникова, у него разгорелось темечко от этих слов. «Не надо, – сказал он. – Подумаешь!» – «Берите! – велел Красильников и вдруг увидел, где у Верещагина ухо. – У меня еще есть!» – уже в ухо шепнул он с хитрой улыбкой, означавшей, что золотых часов у него навалом.
