Но истечении минуты боль ослабела втрое или вчетверо, грязным кухонным полотенцем Верещагин стер со щек слезы и вернулся в комнату. Он снова лег на пол, нарисовал на чистом листке человека, у которого вместо лба был рот, а вместо подбородка переносица, и вдруг почувствовал, что начинается самое главное.
Он стал работать с безумием, азартом и хитрым расчетом.
Маленькие мысли уже не помнили о погибшем товарище. «Ай-яй-яй!» – истерично закричали они тоненькими голосами и бросились на штурм неприступной скалы. Крохотными ручонками вцепились они в трещинки, мелкими зубками впились в шероховатости камня – не оторвешь. «Ого-го!» – могучими басами загорланили тяжелые крупные мысли, – и ринулись вверх, хватаясь ручищами за тщедушные тельца мелких мыслишек, однако срывались, падали обратно, к подножью, потому что слабая плоть младших собратьев не выдержала их тяжести, рвалась, все начиналось сначала: кровь, брань, крик, стон, вопль – все слилось в единый шум битвы, которой руководила Зубная Верещагинская Боль.
Спокойствия в пылу сражения Верещагин не терял и сумел заметить, что когда наклоняет голову к листкам пониже, то зубная боль усиливается, он стал пользоваться этим в тех случаях, когда штурм неприступной СКАЛЫ ослабевал, для чего, в конце концов, взобрался на диван и продолжал писать, свесившись оттуда головой вниз, – ломая перо, рвя бумагу и мыча от зубной боли.
«Как хорошо, что у меня много мелких мыслишек!» – думал он, видя, сколько их гибнет в каждой новой попытке овладеть СКАЛОЙ.
167
Пока Верещагин писал, свесившись с дивана, человечество продолжало жить как бы ничего не замечая. Такую моду оно взяло себе в последнее столетие: делать вид, будто ему ничего не известно о важнейших событиях, происходящих во Вселенной. Хорошо налаженная служба космической связи регулярно поставляет людям полную и свежую информацию любого рода, ничего в мире не происходит без повсеместного широкого анонсирования, однако человечество почему-то предпочитает жить так, будто не видит и не слышит.
Пока Верещагин трудился вниз головой, на ночном небосклоне появилась новая комета, особенно хорошо наблюдаемая в северном полушарии. Астрономы и математики быстренько вычислили направление ее полета – что другое, а это они умеют – и успокоили переполошившиеся народные массы, которым показалось сначала, будто комета пикирует прямехонько в середину родной планеты. Уже распространялись зловещие слухи: по одним выходило, что в ближайшие недели всем – верная хана, другие с некоторым оптимизмом утверждали, что человечество, пожалуй, все-таки выживет, но, упав, комета поднимет столько пыли, что солнечный свет до поверхности Земли будет доходить крайне ослабленным, в результате чего различные злаки произрастать не смогут и придется лет на десять, если не больше, потуже затянуть ремень, а также надеть на себя все шерстяные вещи, какие есть, ввиду неизбежного холода и глада. Кое-кто запаниковал. Возникали религиозные секты и очереди за свитерами, спичками и мукой; одним словом, народонаселение испытывало сильнейшее беспокойство, которое объясняли приближением кометы, а не тем, что Верещагин свесился с дивана и покрывает листки какими-то закорючками, хотя дело было именно в этом.
Потом астрономы и математики заверили народы, что небесное тело пролетит мимо, люди успокоились, – как раз к этому времени и Верещагин закончил свою писанину.
И еще было несколько знамений. Например, в течение этой самой недели газеты опубликовали в общей сложности тридцать сообщений о тридцати очевидцах, своими глазами видевших в тридцати озерах чудища, подобные лохнесскому. Конечно, очевидцы не лгали, это исключено, но и чудищ никаких, разумеется, в тех озерах не было. Просто волнение, охватившее людей из-за того, что Верещагин сочиняет вверх ногами черт знает что, отразилось на состоянии нервной системы, а людям, у которых не в порядке нервы, еще не то может почудиться.
Ведь почудилось же одному французу, отдыхавшему на знаменитом австралийском курорте Айрон-Рейндж, будто он встретил Наполеона Бонапарта, прогуливавшейся по пляжу в половине шестого утра. Наполеон церемонно приподнял треуголку, пописал в море, а затем приложил палец к губам, как бы приказывая этому человеку не трепаться о виденном. И об этом случае сообщали газеты как раз в те дни, когда Верещагин, сносившись с дивана, гнал страницу за страницей.
