129
Верещагин отключил печь, снял давление, убрал магнитное поле – розовая продолговатая сосулька на серебряной ниточке, драгоценный камень, известный всему миру под названием «Воспаленная гортань Аэлиты», медленно остывал в струе раскаленного специальным феном инертного газа. Обработка раскаленным инертным газом придавала кристаллам «Гортани» рекордную отражательную способность, кроме того, им нельзя было остывать слишком быстро. При слишком быстром остывании в их полупрозрачных тельцах возникали внутренние, невидимые глазу, напряжения, и, когда впоследствии ювелир подносил такой кристалл к абразивному кругу, чтоб нанести нужные грани, он рассыпался в мелкий порошок белого цвета.
Верещагин и Геннадий стоят рядом. Они ждут, когда камень охладится, чтоб взвесить его с точностью до одной сотой доли карата, запереть в сейф и составить протокол.
«Я очень ранимый человек, – сказал Геннадий. – В моей душе экзальтация сочетается с пунктуальностью. На прошлой неделе вы спросили, не придумал ли я историю с девочкой и трюфелями, и теперь я буду переживать до тех пор, пока вы не возьмете свой вопрос обратно. Я никогда не лгу, товарищ Верещагин. Конечно, есть множество людей, говорящих: «Я никогда не лгу», имя им легион, они уверяют всех в своей правдивости и в то же время лгут с утра до ночи…» – «О! – воскликнул Верещагин. – Я знавал одну большую любительницу не делать перерывов даже на ночь». – «Но я в самом деле никогда не лгу, – сказал Геннадий. – Я не задумываюсь над тем, выгодно или не выгодно в данный конкретный момент говорить правду, ложь просто исключена из моей речи, так сказать декретированно, как, например, буква «ять» из русского алфавита. Ее просто нет, хотя, может быть, иногда в ней и возникает необходимость, но где ее взять? Моя правдивость, если хотите, аксиоматична. И, как ни парадоксально, я научился ей в малопочтенном обществе гнусных уголовников, без принципов и высоких порывов, обыкновенных хитрых хищников, однако неизмеримо более опасных, чем лесные, потому что, если у волка или пантеры в голове всего – соответственно – двести одиннадцать и двести семь граммов мозга, это документальные данные, я почерпнул их из соответствующей литературы, то негодяи, о которых идет речь, имели почти по два килограмма, если же говорить точней, то по тысяче семьсот – тысяче восемьсот граммов, благодаря чему они умели придумывать подлости, которые ни одному зверю в голову не придут. Общение с ними, конечно, не способствовало духовному развитию. Но был там один человек, по специальности взломщик, имеющий на своем счету несколько ограблений – человек высокого профессионализма и ясного ума. Я лишен иллюзий и не намерен идеализировать его, он причинил обществу большой вред, чем миллион мелких хулиганов. Но он всегда говорил правду. Это был кристалльной честности человек, хотя вы, конечно, не верите в кристаллы честности…» – «Я не верю? – удивился Верещагин. – Я их открыл!» – «Вы шутите, – сказал Геннадий. – Вы не можете верить в кристаллы честности, потому что вы физик, узкий специалист, – поверьте, я не хочу вас обидеть, говоря «узкий специалист», это даже комплимент, хотя и в специфическом смысле – чем уже лезвие, тем глубже оно входит в тело, извините за циничное сравнение, – я имел в виду, что узкий специалист имеет возможность очень глубоко проникать в сущность своей науки, но наша специальность – кристаллы углерода и прочих материальных субстанций, а этот человек носил в душе огромный кристалл честности. Он никогда не лгал. Не разрешал себе даже крупицы лжи. Причем делал это, исходя из принципа, а не из практических соображений. «Таиться, скрывать правду, – говорил он мне, – это как голому прикрываться ладошкой. Люди видят только ладошку, но прекрасно знают, что под нею». Он презрительно морщился, когда коллеги рассказывали, как на допросах отпирались, хитрили, ловчили, прикидывались, клялись и били себя кулаками в грудь… Ом считал такое поведение недостойным настоящего профессионала. «Работать надо так, чтоб никому и в голову не пришло тебя заподозрить», – говорил он… Казалось, этот человек после каждого преступления должен был обязательно садиться в тюрьму. Ведь достаточно выло подойти вечером к его столику в ресторане и спросить: «Скажите, это не вы ограбили вчера комиссионный магазин?», как он тут же сознался бы: «На улице Королева? В шесть утра? Да, это я». Но в том-то и дело, что никому не приходило в голову спрашивать именно его. «Если тебе задают вопрос, значит, ты уже каким-то образом на него ответил» – таков был его принцип. Всего лишь дважды за всю его жизнь к нему обращались с такими вопросами, и оба раза он сидел – минимальный срок, учитывая чистосердечное признание и симпатии следователей, которые после окончания его дела всегда получали или повышение, или благодарность за рекордные сроки расследования… Ежедневное, в течение нескольких лет общение с этим человеком сделали свое дело, товарищ Верещагин. Я обрек себя на правдивость. Это часто приводит к жизненным конфликтам, но все же я доволен. Потому что у меня есть теперь лазейка… Не понимаете? Ну, как вам объяснить… Например, раньше я часто говорил себе: «Кто ты есть? Ты ничтожество, недоучка, неудачник, жалкий отброс общества, ты недостоин носить гордое имя Хомо Сапиенс, в тебе нет ничего, за что тебя стоило бы любить…» Вы понимаете? Человек может нормально функционировать до тех пор, пока он знает, что в нем есть что-то, за что его можно любить… А я говорил себе: «Тебя не за что любить», и мне становилось так горько, что мысль о необходимости прервать свое существование насильственным способом появлялась не раз… Но теперь другое дело! Когда я теперь задаю себе – с провокационной целью – этот вопрос: «Кто ты? За что тебя любить?», то у меня готов ответ: «За правдивость! Да, я ничтожество, неудачник, отброс, но я человек редчайшей правдивости, я ношу в себе кристалл честности, который в других – умных, достойных, возвеличенных – что-то не часто встречается. Меня есть за что любить». И мысли о насильственном уходе из жизни не возникают больше. О каком самоубийстве может идти речь, если я горжусь собой. Да, я горжусь собой, в этом стыдно признаваться, но когда хочешь быть правдивым, стыд приходится отбрасывать. Извините меня, товарищ Верещагин, за откровенность, но я с презрением смотрю на женщин, которые меня не любят. Другими словами, я на всех женщин смотрю с презрением, потому что ни одна не любит… Что им в моей правдивости? Им прежде всего нужна внешность. Наверное, было б лучше, если б вместо правдивости я имел голубые как небо глаза?»
