Она опять долго молчала, так что я подумал, уж не обидел ли ее расспросами. А потом ответила, тяжело, словно горсть земли в могилу бросила:
— Это потому так, что хорошие люди завсегда в России пьют. А писатели среди них самые наилучшие. Да и свету у нас мало. Зима вона какая долгая!
— Бабушка, а почему хорошие люди-то пьют, хорошие ведь?
— Знаете батюшка, Вы так спрашиваете, словно сами не знаете, — немного все же приобиделась старушка, даже каблуки притихли. — От "хорошей жизни" пьют! Не может он жить хорошо, когда другим людям плохо. И чем лучше жизнь, тем сильнее ему, горемычному, выпить хочется, потому что тогда еще горше чувствуешь, что хоть в миллион раз лучше живи, все равно здешняя жизнь это только так фу-фу, ветер из подворотни надул.
"Вот тебе и бабулька", — подумал я, и, вздыхая вместе с ней о судьбе русских писателей, принялся семикратно помазать головку этого Божьего одуванчика подсолнечным елеем радования, таинственного исполненного благодати нашего Негордого Бога. Таинство началось.
— Отче Святый, Врачу душ и телес, — продолжали мы молиться втроем. Именно с Сергеем Александровичем за рабу Божию Фотинью. Есенин в рамочке все соборование внимательно смотрел на нас и грустно молчал. А что еще он мог сделать? Стихов-то больше не напишет! А как бы хотел, верно?
После отпевания в храме всегда тихо. Этот чин всех смиряет. Особенно зимой, когда в силу земного магнетизма гроб становится удивительно неподъемным, и снег скрипит под сапогами, несущих мертвую, невообразимую тяжесть, громче и надсадней. Даже свечницы моют пол не привычно размашисто, а быстрыми мелкими стежками, словно саван обшивают.
Я снял подрясник, накинул пальто и хотел уже всем откланяться, как открылась дверь и в храм вошел дедушка в желтом тулупе, в валенках, с такими же желтыми заиндевелыми усами, как тулуп, и умилительно вопросил:
— Вот, сынок, хочу свечку Cерафиму Саровскому поставить. Где тут иконка его?
Я взял его за локоть и подвел к нужной иконе.
— Дедушка вот Серафим Саровский.
Он близко подошел к образу и с тщанием его разглядел.
— Вот хорошо. Да это точно он. Такой вот чуток горбатенький. А то он мне во сне явился и сказал, чтобы я ему свечку поставил?
— А давно это было? — оживился я.
— Давно… Лет уж 50 прошло.
— И Вы не забыли?
— Как можно об этом забыть! Всю жизнь помнил!
О, божественное долготерпение человеческой докуки!
А вот еще три истории о любви, только в ней принимают участие дети и один нерадивый ученик:
Зимнее утро. За окном темно. Впрочем, даже когда светло, из окна ничего не видно. Девочка живет в полуподвале. Снега намело под окошко больше, чем наполовину. Зато не нужны зимой шторы! Мама спит. Старший брат, разогрев на плите манную кашу, собирает портфель и поторапливает ее тихим голосом, чтобы не разбудить в соседней комнате папу. Он тоже спит. Так им кажется. Но он проснулся. И прислушивается к нехитрому общению. "Кому сказал! Ешь быстрей! Опять из-за тебя в школу опоздаю!" Девочка не обращает на него никакого внимания. Смотрит внимательно в белую как снег тарелку и размазывает кашу по стенкам. Ей бы в окошко поглядеть. Но из полуподвала что увидишь? Наконец, она, обращаясь сама к себе, строго говорит: Надо! Надо! Вот Ксения Блаженная, великомученица Екатерина — какие были добрые, смиренные, как кот Леопольд.
На исповедь пришел вихрастый отрок. Я его буквоедски вопрошаю:
— Анекдоты, наверное, рассказываешь?
— Нет, батюшка, только смешные!
— Ну, а грехи у тебя есть, братец?
— Что Вы, честный отче, только безобразия! Да я вот тут все, написал, можно я быстренько прочитаю. Вам же, батюшка, лучше, вон какая очередь большая. Я хорошо читаю!
И без промедления начал:
— Каюсь, перед тобой честный отче, ленюсь молиться. Редко хожу в церковь. Во время службы не молюсь, а все ропщу: "Господи, скоро ли служба-то кончится! Сколько времени-то убил!" Каюсь в высокоумии, думал: А как же динозавры миллионы лет до нашей эры жили? Жалко, что все умерли. Хоть бы один остался! Прости меня, Господи высокоумные мысли мне в голову приходят! Каюсь, люблю деньги, думаю: "Нет денег — нет жизни!" Эх, грешный я человек!
