— Ладно, ступай... покуда! Не замаю.
Но артистическое чутьё Матвея не мирилось с незавершённостью действа. Зрители подыграли:
— Деньги плачены! Приговор какой последует... ведмедю?
Намаявшийся Ваня взирал на хозяина, покаянно сгорбившись и выставив лапы с подпиленными когтями. Матвей поправил мочальный нимб.
— Дашь ты мне, Ваня, на себя проклятую грамоту, тогда отпущу тебя на поруки твоим боярам. Но коли не исправишься, напущу на тебя двунадесять языков, и побежишь от них во владимирские леса — и от чужих, и от своих! Ибо на всякого сильного, Ванька, есть сильнейший, а правда Божья сильнее всех!
Проворные ребята помогли свернуть палатку и обратать медведей раньше, чем пятидесятник миновал мост через протоку и скрылся в воротах крепости.
Всю следующую неделю Торопец жил вестями из леса и тяжбой с Хилковым — жечь или не жечь посад. Враг приближался нерешительно, сбивал засечные станицы и вдруг затаивался в чащобе. По сведениям разведки, сил у поляков было меньше, чем требовалось для осады, а пушек вовсе не было. Придут — уйдут, а мы останемся на пепелище, сомневались жители. Хилков исходил пеной, посылал поджигателей, тех травили собаками. Народ распускался на глазах. Нечего было думать хватать Матвея, всласть упивавшегося известностью. Не только ею: всяк привечал и угощал его в своём дому, так что «Медвежье действо иже про беспутного царишку Ваньку» заглохло без воеводского запрета. Звери на дух не выносят хмельного. Игнатий шатался по посаду чутким псом, вынюхивая настроение жителей, заводя опасные беседы и невольно преувеличивая знаки возмущения.
Они с Матвеем недооценили надёжности приказной машины, отлаженной за годы царствования. На воеводских совещаниях ежеутренне обсуждались городские новости и слухи, собранные соглядатаями. Записывалось — всякое лыко в строку. Внимание привлёк Игнатий, его беседы о вере в зелёных церковных двориках, где прихожане после обедни ловили прохладное солнышко...
Стрельцы пришли под вечер девятнадцатого сентября. Гость и хозяин как раз беседовали о том, что русский долго запрягает, зато уж едет... Вопрос — куда? Смута грядёт неумолимо, уверял Игнатий. К третьему году войны крестьяне попрячут хлеб, из-за разбоев на дорогах прервутся сообщение и торговля, выйдет из повиновения оголодавший посад, а воинские люди, едва сводящие концы с концами, не станут усмирять его.
Почуяв чужих, первыми взревели медведи. Окованные рукояти бердышей загрохотали в ворота. Хозяином Матвей был липовым, деревянные петли давно прогнили. Стрельцы вошли во двор с пищалями на изготовку. «Ей, постреляют медведей!» — нечаянно зарифмовал он и бросился к дверям. Игнатий ухватил его за пояс, подпёр кочергой дверь.
— В сарае их не тронут! Нам бежать — через огородец, к лесу.
— Дак там засады!
— А вдруг? По межам проползём.
Матвей молчал, тоже схватившись за кочергу. Вдруг решился:
— Куды я без мишек?
— Ужели себя не жальче?
Матвей равнодушно смотрел, как кочерга скребёт по немытой половице. Хорошо, дверь была тяжёлая, из плах. Игнатий заметался. Окошки узкие, ребёнку не пролезть. От горницы занавеской отделялась кухонька. Если в печи дымоход прямой, без боярских выкрутас...
— В подпол! — подсказал Матвей. — Дверка — на огородец.
Торопец горел так часто, что немногие возводили хоромы на подклетах. Его заменяло низкое подполье. Люком оно соединялось с кухней, а внешней дверкой — с огородом или проулком. Игнатий рванул крышку, спустился в сырую темень. Крышка захлопнулась, сыпанув за ворот трухи. Спотыкаясь на бугристом земляном полу, добрался до светящейся щелями дверки. Над головой гремели сапоги.
Огородец — одно название, истинно скомороший. Кус одичалой земли за трухлявым плетнём, с бурыми кущами борщевика — основы майских бедняцких щей. Если и было что посеяно на грядках — в хозяйственном порыве, когда по парной весне не только щепка на щепку лезет, но всякий русский тянется либо к лопате, либо к топору, — то доброе давно задушено осотом и пыреем, злыми, неистребимыми... Ещё крапивой, тоже питающей по весне, а летом жгущей маленького грешника, давая первоначальное понятие об аде. Игнатий залез в неё лицом, невольно вскинулся, его увидели, радостно заорали. Медведи и собаки вторили. Он побежал, не скрываясь. Как убежишь от здоровых мужиков в его годы, с его дыхалкой? Всё-таки вяло перебирал ногами, с хрустом перевалился через плетень. Между окраинными баньками и лесом тянулся выгон, истоптанный за лето до звона. На таком удобно гонять зайцев, до смертной одышки травить людей... Ельник темнел недоступно, алел рябиновым подлеском. Из него вылетели на конях татары. Ужели на них с Матвеем собрали такую силу... Татары завопили:
