— Ты знала Антона Смита?
— Помирал?
— От кого вести маешь?
Во мгле печали проблеснула испуганная хитринка.
— Ты ж сам сказал, святый отец, — знала. Так о нябожчиках гуторят, не о живых.
Нябожчики, покойники... Сколько он их в Литве оставил.
— Когда видела Смита в последний раз?
— Вже Михайлу заперли. Антоний домогался, иж бы мы с Михайлой повидались.
— Хотел передать нечто?
— Узнал, что мы не бачимся, и не открылся. Забили его, Антона?
Насколько грубее и вернее звучит «забили» вместо московского «убили». Ведь человека именно забивают, как скотину, даже если он гибнет от одного удара... Лишку стал думать о смерти Неупокой. Своей боится? Он под охраной королевской грамоты, в худшем случае вышвырнут из Литвы с позором. Нет, в худшем — как Антония…
— С кем Михайло пил?
— С кем не пил!.. Паны Мартин Рыбинский, Гриша Осцик.
С последним именем вскинула проникающие глаза. Неупокой спросил лениво:
— Рыбинский после Пасхи в шинке бывал?
— Пасхи жидовской але вашой?
Оттягивает время. Теперь он не отрывал глаз. Знал, как бывает жгуч и тяжек взор из-под чёрного клобука.
— Пан Осцик учора пил!
— И крепко?
— Где ему крепко. Три чары, так Варфоломей его едва в седло громоздит.
— Кто?
— Та ничтожный человек, не стоит и поминать.
Что она так заторопилась, заскакала вдоль тропы, как ласка, уводящая от своего гнездовья? И втискивает, втискивает Осцика.
— С кем же ныне Осцик пьёт?
— Кто короля хает, с тем и кохается.
— И не доносят, и в железа не берут?
Мирра искренне удивилась:
— Панам всё можно! Кабы он на жизнь умысливал...
Запнулась. Слышала что-то от Михайлы?
— Так кто же такой Варфоломей?
Крутой носик с полупрозрачным узорочьем ноздрей изобразил досаду.
— Что пану Мнишку до него? Прислужник пана Осцика.
Арсений уставился в окно. От крыльца шинка тянулся перепутанный вишенник, белопенно вскипевший в одну майскую ночь. Приморённое солнце пронизывало его розовым, в тени переходившим в тот тёплый и сладкий тон, каким окрашиваются переспелые вишни. Корявые, обломанные хлопчиками деревца уже грезили о будущих плодах.
— Откуда ты явилась, Мирка?
— Батька держит шинок в Ошмянах. Пану принесть горелки альбо пива?
Пивная пена показалась грязноватой. Какой-то был изъян во всём, что делал Арсений. Тайное предприятие должно быть обеспечено множеством связей, невидимо пронизывающих массу местных жителей, и несколькими надёжными людьми. В случае с Осциком если и были связи, то подозрительно оборванные — убийством, задержанием в замке. Будто Нагой или Неупокой кидают зарнь[51], а кто-то шильцем подправляет. Не было даже убежища на крайний случай. Сквозь вишенник виднелась главная башня замка, четвероугольный бергфрид с железным шпилем, похожим на выброшенный из рукава нож. Самое неподходящее соседство для тайных игр. Половина Троцких лавников, не говоря о вечно дрожащих шинкарях, — осведомители Воловича.
— Як батьку кличут? — вскинулся Неупокой.
— Та Ося же Нехамкин!
— Сыщи мне подводу до Ошмян.
— Время к заказу...
— Борзо!
В тот угрожающе притихший, притворно ласковый вечер он совершил, пожалуй, самый умный поступок за всё время пребывания в Литве.
Ося Нехамкин сказал ему:
— Кто не хочет грошей? То христиане говорят, иж одне жиды до грошей падки... Только по чину ли тебе, святой отец, снимать комору в моём шинке?
— Нехай пустая стоит, но чтоб в любое время...
Ося приложил к груди ладонь с тяжёлым перстнем. Возвращаться в Вильно было поздно, ворота заперты, на улицах дозоры, лишние объяснения. Комнатка, отведённая Неупокою, выходила окном на конюшню и дровяной сарай. Проход между ними вёл в низкий, густой дубняк. Окошко выставили, и всю полудремотную ночь лились в него влажная свежесть соловьиные коленца. Просыпался Неупокой не от тревоги, а от необъяснимого, даже неоправданного чувства безопасности, окончательно утерянного в Вильно после убийства Смита. К Осе Нехамкину он, тоже необъяснимо, испытывал доверие, в отличие от его жгучей дочери. У той ложь — на дне очей... В одно из дремотных погружений Мирра прижалась к Неупокою твёрдой грудкой, куснула за губу мышиными зубками. Встряхнувшись и молитвой отогнав видение, подумал, что оно не случайно: реет вокруг жидовочки дух лукавства, если не предательства...
