Мужиков-кобников и баб-шаманок, обладавших особой силой, искали по тундрам и люди Арцыбашева, и послужильцы Строгановых. Со Строгановыми в великой дружбе братья Щелкаловы, тоже принявшие участие, что настораживало Ивана Васильевича: Андрей Щелкалов был по его приказу, за избиение молодой жены, хоть главная причина была иной, ограблен, опозорен, прикопил обид... Сколько же ненавистников, обиженных или корыстных роковым образом причастно к его здоровью! Но отбирать уже не приходилось. По уверению Строгановых, шаманки вернее мужиков, колдовское дело издревле женское, сама их бесовская и жалостливая природа тяготела к лечению волшебством. Но с первыми неделями Великого поста Иван Васильевич чувствовал себя так дурно, что стало всё едино, какие невидимые силы исцелят его. Сатана — всего лишь падший ангел, всё от Бога. Только не нравилось, что возле шаманок стал крутиться и Афанасий Нагой, убеждённый ненавистник Бельского. На чём-то они поладили... Лекарей опекали Годуновы. Между станами научной и бесовской медицины возникло естественное соперничество.
Его, как всякую свару между дворовыми, Иван Васильевич одобрял.
Кобники обновили его надежды. Проголодав неделю, затем отведав ядовитого гриба, они устроили камлание — с бубном, кружением, скаканием и диким пеньем. Ивана Васильевича положили на ковёр, велели ни о чём не думать, а только летать душою следом за кобником — мелкоморщинистым, коричневым от тундрового загара или грязи, подвижным старикашкой. Его именовали Большим Вороном и уверяли, будто в забытьи камлания он может по-настоящему летать, парить над чумом. Всё это чары, понимал начитанный Иван Васильевич, паренье мнимое. Но с первыми ударами бубна, с подвывом кобника его пробрал озноб. Шаман кружился и подпрыгивал, от сыромятных одеяний тянуло дымом и кислой кожей, подгнившей рыбой, запахом самоедского жилища. Но ещё и свежим, острым запахом льда, какой несёт весенний ветер с подтаявших озёр. Иван Васильевич забылся и оказался на Белоозере, на богомолье с Анастасией и первенцем Дмитрием. Оба живы, ибо на самом деле смерти нет, она — всего лишь наваждение, как многое в земной юдоли, пронизанной сатанинскими чарами. Подобно чёрным лучам, они сбивают человека в оценке истинного и мнимого, отгораживают от Божьего мира. Смерть — прояснение очей, «сретенье», встреча любящих... Иван Васильевич ни разу не был в тундре, но вдруг увидел себя над нею, над каменисто-холмистым, до моря-акияна простёртым беломошьем со стадом полудиких оленей и крысовидным зверьком, следившим за его, Ивана Васильевича, парением. Далеко в море громоздились льды, разбитые на голубые и бирюзовые столпы. За ними виднелась мачта. Иван Васильевич догадался, что это Строгановы проведывают новую землицу, чтобы распространить его владения на восток, до Индии и Китая. Испытал краткое и тщетное, как всё земное, жадное счастье обладания простором и вдруг, наказанный за суетность, вновь оказался на ковре.
Шаман, окостенело скрючившись, валялся в углу покоя. Его не трогали, догадываясь, как далеко ушёл он в поисках беса, наславшего болезнь на государя. Может и не вернуться, случаи бывали. Шаманка пела, не ударяя, а лишь царапая чуткий бубен, и дерзко, как никто не смел, впивалась трахомными глазами в лицо Ивана Васильевича.
Он с хрустом повернул шею, с каждым годом терявшую подвижность и не болевшую только при гордо откинутой голове. Неподалёку стояли Нагой и Бельский, с ними затурканный приказный — не Арцыбашева ли толмач? Богдан подбежал на цыпочках, что выглядело при его дородстве невыносимым скоморошеством. Иван Васильевич сварливо велел перетолмачить, про что поёт колдунья. Приказный передал примерно так:
На свете мы ничего не боимся!
Великого Нума одного боимся.
Подземного вора — смерти боимся.
Больше мы ничего не боимся...
— Дура, — сказал Иван Васильевич. — Смерти нет!
Приказный не успел перевести, шаманка залопотала страстно, злобно. Иван Васильевич взглянул на толмача. Тот словно забыл слова, едва не трясся. Верно, колдунья пророчила ужасное.
— Толкуй! — рявкнул Иван Васильевич.
