— Пойду, — сказал Неупокой. — Всё присмотр.
Десятник повеселел, Нечаев только тронул Неупокоя потеплевшим взглядом, а сам побрёл к пролому, в который венгры начали садить ядро за ядром, вымещая неудачу.
Когда десятник с Неупокоем добрались до Острожной, немцы выбивали из предбашенных туров последних защитников. В башне сидели крестьяне и послушники с пищалями, три пушкаря при пушках и затинной пищали, пик и топоров на длинных рукоятях тоже хватало. Заряды были заложены, угольки в щипцах играли, а старший щёголь-пушкарь перекатывал уголь в ладонях, показуя выносливость к боли и нетерпение.
Десятник видел, что надо сделать в первую голову, — и не решался. Пришлось Арсению приказать: все стволы — на острог! С раската, из смотровых щелей и бойниц видны были наши крестьяне, из последних сил отбивавшиеся топорами от наседавшей немецкой прислуги. Благо, и те были не велики вояки, но что-то лакомое пообещали им командиры, если так рьяно полезли под пули из безопасной траншеи... Вот уж на острожных турах осталось не больше десятка крестьянских колпаков.
— Па-али! — решился Неупокой.
— Отче, своих побьём!
Он это знал. Выхода не оставалось. Лишь дружный залп пищалей и пушек способен смести всё живое с острожных туров. Иначе немцы, захватив их, сведут на нет преимущество защитников башни. Окажутся вровень с ними и под защитой от пуль.
Неупокой мог ещё представить немцев на улицах Окольного во Пскове. На Кровавом пути — нет... Он отвернулся. Ещё один грех на тебе, Алёшка. Во имя чего? Уши как мохом заложило, выстрелы прозвучали не оглушительно.
В башню ввалилось трое уцелевших. Размазывая кровь и слёзы, укорили:
— По своим бьётя! Грех на вас неотмолимый!
Пуля, отрикошетив от стены, срезала десятника. Кровь из шейной жилы забрызгала жалобщиков, отшатнувшихся с тем брезгливым смятением, с каким шарахаются досужие от неудачно зарезанного хряка. Пушкари ещё не перезарядили, пищали истекали дымками, а на низкую, в три человеческих роста стену, примыкавшую к Острожной башне, уже карабкались по лестницам шотландцы, немцы, венгры. Убитая прислуга исполнила первую часть манёвра, эти — в железе, с ручницами ближнего боя — довершали вторую.
Забравшиеся первыми на приставные лестницы вколачивали штыри с крюками в деревянные клинья, оставшиеся от лесов строителей. Их балки, вмурованные в стену, по окончании строительства отпиливали заподлицо, не догадавшись, как противник использует деревянные торцы-гнёзда. По тем, кто карабкался по верёвкам, накинутым на эти крючья, не выстрелишь и копьём не достанешь. Влипали в стену, как пауки. А наверх их втаскивали товарищи, одновременно отплёвываясь пулями от растерявшихся детёнышей. Число забравшихся, их натиск вдоль стены возрастал с каждой минутой многократно. Теперь, когда замолкли пушки и пищали, сдержать его могла только живая стена и неуверенная сила крестьянских рук.
Немецкие ручницы ближнего боя бьют неприцельно, да ведь и пуля, слепая и тяжёлая, шмякается, не разбирая... Крестьяне и послушники стягивались в неповоротливую толпу, в стадо перед волчьей стаей. А тем того и нужно, хотя бы десятку или пятку проникнуть в башню, к пушкам, остальное доделают без воинской науки.
Ну, так и с ними нужно без науки, вопреки науке и даже разуму! С Неупокоем уже случалось что-то похожее во Пскове, но не такое безумное, неуправляемое: жгучая судорога выбросила его ладони вверх, подобно вороньим крыльям, и он не закричал, а только пасть распахнул, а из неё уж само захлестало:
— Глядите, люди! Силы невидимые с нами! Силы!
Он не препятствовал всё новым, всё дичающим словам, вылетавшим из перекошепного рта, каждой мышцей и вылезающими из орбит глазами ощущая не свою, внешнюю мощь, впитанную, быть может, прошедшей ночью или сию минуту влившуюся в него, и истрачивал её, сетью набрасывая на людское стадо, внушая ему безоглядную веру в свою неуязвимость, в соседство и реальность невидимых хранителей — хоть «стер белоризных», хоть ангелов или бесов... И люди поддались ему, заразились кровавым безумием, разметались по смотровым площадкам, бойницам, вылазам — повсюду, где только могли пролезть стальные пауки. Ни страха смерти не осталось, ни памяти о близких, о милой и единственной жизни, только — загородить, не пустить, оборвать лапы и задавить! Венгры и немцы не просто дрогнули, ослабили напор; у них пули стало заклинивать в гладких стволах, кремнёвые замки без пользы заглатывали искру, верёвки жгли руки, подобно раскалённым прутьям. Перед одержимыми бессильны и наймиты, сколько им ни плати. Немногие из нападавших сползли по лестницам, большинство гроздьями полетели со стены, а вслед им — камни, пули, жгучие плевки, чтобы уж вовсю в землю вколотить...
