— Сны видишь? Что ночью видел?
К нему привыкли, отвечали не дичась. Сны при однообразной осадной жизни видели все. Чаще — животных, даже говорящих. Свою корову, соседского пса. Святых и Богородицу никто не видел. Чем дольше Неупокой расспрашивал, тем веселее становился. Срывалась сомнительная затея. Ищите, старцы, сами. Сомнительность порученного, как часто с ним бывало, открывалась ему не сразу, медленно, но проникала глубоко. Уже собрался уходить... Из-за шалашика с россыпью гаснущего костерка вышел мальчик, похожий на свечку, без пользы сгоравшую на солнечном морозе. Сказал:
— А я прошедшей ночью видел Господа.
— В каком образе?
— Якобы старец, а лик молодой. Он велел немца не пускать три дня. За это время никого не убьют. А пороху, говорит, у вас довольно.
Неупокой взглянул на небо. Сквозное перистое облако расползлось, как сытая улыбка. Кто кем играет, Господи?
— Явишься к нефимону, последней службе после ужина. Не ранее. Расскажешь свой сон священнику. Не бойся.
— Я не боюсь, — ответил мальчик.
...Он не явился к нефимону. Ночной дозор при обходе дальнего прясла стены между Верхними решётками и Наугольной башней обнаружил его, сонно и бестолково бродившего в белой, только что выстиранной рубахе. Допрошенные сторожа клялись, что не смыкали глаз, никто не поднимался по внутренней лестнице, а в башнях сидели особые дозоры и пушкари. И из крестьян, укрывшихся в монастыре, никто не признал его за сына или племянника. Он объявил осадному голове Нечаеву, что послан возвестить Божью волю — держаться бы им три дня, обители не уступать, надеяться на стены, а пороху и пуль у них больше, чем у немцев. Нечаев послал за Арсением, тот сказался недужным, простыл на стене. Велел молчать до утреннего доклада игумену. Нечаев накормил мальчика и запер в башне.
Утром отправился с докладом и в церковь, исповедаться перед Филипповым постом. Ключ, разумеется, унёс с собой.
Другой если и был, то лишь у старца-ключника. По окончании утрени Тихон благословил привести мальчика. Тот исчез.
Арсений по настоянию взбешённого Нечаева заново опросил крестьян. Не пропал ли у кого сын, племянник, внук. Но и по приметам — иззелена-синим глазам и россыпи родимых пятнышек на бледной шейке, как водится у долгожданного дитяти, — его никто не признал. Так случай и остался неразгаданным. Посельский пристав велел крестьянам забыть и зря не болтать языками. Да ведь их не приколотишь к зубам, щёлкают себе.
Разговоры о сдаче стихли. Тем временем от непрерывного обстрела из венгерских шанцев стена осела по склону к Каменцу, к Нижним решёткам. Дело шло к приступу.
В ночь на тринадцатое ноября случилось несчастье с послушником Юлианом. Многие и его сочли знамением, невзирая на неприличную подробность: послушник явился на стену голым. Меж тем монахам запрещалось спать без нижней ряски и портов, молодым послушникам — тем более. Всякое обнажение вызывает помыслы, почему сказано: «Да не будет в обители баня!»
Голого Юлиана увидели стрельцы, монахи, поднявшиеся к службе первого часу дня, на самом краешке восхода, и венгерские пушкари, рубанувшие пробными ядрами по осевшей стене. Вторым залпом шарахнули по Юлиану дробом. Попало в кишки, неисцельно. Его укутали в стрелецкий кафтан, поволокли к старцу-лекарю. Сгоряча Юлиан не услышал боли, хихикал от щекотки. Возглашал:
— В ночи явилась мне Богородица, прекрасная ликом и телом, и повелела идти на стену, говоря: ты-де погибнешь, но обитель устоит!
У лекаря заскрежетал от боли, закатил глаза. Позвали Неупокоя и исповедника. Послушник вцепился в руку Неупокоя, снова залепетал о Богородице. Старец-исповедник строго спросил:
— Отчего ты решил, что Божья Матерь, а не соблазнительное видение?
— Прекрасна!..
— А нагим для чего пошёл на стену?
— Как поднялся, так и пошёл.
— Спал нагим! — уличил старец-исповедник. — Отсюда и соблазн.
У Юлиана от боли вновь стало перехватывать дыхание. Арсений вышел. На Никольской звоннице снова загомонил колокол, что-то там случилось нехорошее. По Кровавому пути туда уже спешили крестьяне, вооружённые кто чем горазд.
