Конь запалённо дышал под сосной. Филон Семёнович запрокинул голову. Что-то уродливо-мощное было в её сучьях, вывернутых и растопыренных в судорожной готовности к сопротивлению. Она высоко вознеслась над хиловатым подлеском, морозы и метели вдоволь поизгалялись над нею... Вдруг показалось, что уже видел эту сосну, так же стоял под нею: загадочное, возможно, ложное воспоминание, язычники объясняют его прошлыми блужданиями души. Кмита не верил в перевоплощение, в загадочном привык искать земное и обыкновенно находил. Взрыл память, восстановил один задушевный разговор с московским вязнем Монастырёвым в Троках, у Воловича. Под медовуху рассуждали о царевиче Иване, пленник бывал у него в приближении. Тот горько высказывался о сильных деревах, растущих стройно и пригоже лишь в окружении дружных, не угнетённых сотоварищей-бояр, а в окружении ничтожного подлеска страдают и уродуются жестокими ветрами... Будто в подмосковном лесу случился тот разговор об отце.
Руководители тайных служб загадывают дальше военачальников и государей. Кмита знал уже, чего можно ждать от Ивана Васильевича, чья порочная жизнь так же сочтена, как и итоги царствования. Наследник непредсказуем. Если и проявил себя, то в составлении «Житий» отечественных святых. Родич царёва любимца Давид Бельский, недавно бежавший в Литву, полагал, что книжное баловство — лишь утоление самолюбия в вынужденном безделье. Отец не допускает его ни до удела, ни до полков. Царевич рвётся померяться силой с королём. В прошлом году Баторий и сам мечтал о полевом сражении, а ныне опасается подхода крупных московских сил под Псков. Настанут холода, у шляхты и наёмников иссякнет боевой задор. Царевич во главе многотысячного войска, поверившего в него, опасен. Великий князь, по мнению того же Бельского, опасается сына-военачальника... Вражда между отцом и сыном, как никогда, на руку литовцам и королю. Кмита дорого дал бы за фортель, способный ещё злее, хоть до битья и кроволития, разжечь её. Сказывают, Годуновы втайне недоброхотствуют наследнику: случись что с Иваном, они при Фёдоре — правители.
...Дожди начала сентября так размочили, а копыта размяли малоезжую дорогу, что в тридцати вёрстах от Ржева, на Зубцовском яме, оставили обоз. Лёгкие пушки навьючили на лошадей, съестное уместилось в перемётных сумах, во вьюках маркитантов. Раненых — и своих и пленных — оставили на милосердие Божие и окрестных жителей. Дальше шли налегке, усторожливо. Только татары Гарабурды бешеными псами носились по окрестностям. Окоём ночами светился от пожаров, рассветы грязнились дымом. Приметы обещали раннее наступление холодов. Рябина созрела дружно, но птицы мало её клевали, сбивались в стаи торопливо, будто их гнали из чужого дома. Сходное настроение испытывали многие литовцы. Им не терпелось развернуться на Псков, прибиться к королевскому стану. Устали от чужих дорог, лесов, враждебными казались даже дожди и солнце. Один отряд четырёх вёрст не дошёл до Ржева, опасаясь засады. В стычках старались брать как можно больше «языков», вымучивали вести. Кмита и Радзивилл никак не решались поверить, что всё войско Барятинского стоит во Ржеве, а путь на Старицу чист. В конце концов Кмита поверил, потому что хотел, а Христофор — нет.
— Пойдём берегом Лучесны, к монастырю Пречистой, — предложил Кмита.
— А далее?
— Старица на другом берегу...
— Иж ты желаешь самого великого князя в торок увязать? — нервно рассмеялся Христофор.
— Коли пан Бог даст, — открылся Кмита.
На том совете разругались, но Христофор понимал, что поворачивать на запад рано. Кмита мог обвинить его в трусости, с него станется, уже закусил удила. В возможность взятия Старицы налётом ни Радзивилл, ни Гарабурда не верили. В русском тылу надо поднять побольше гвалту, отметить свой путь огнём и показать населению, что царь — не хозяин на своей земле. Побесится Иван Васильевич при виде зарева, помается страхом, и того довольно... Согласившись с маршрутом Кмиты, Христофор с каждой милей копил сопротивление его «авантурыстычны намеру», но до времени помалкивал.
