Пищальный гром гнался за ними, чем дальше, тем обвальнее. Противник сгонял со стены защитников, готовился к броску... Завёрнутая в чистый плат икона показалась тяжёлой, будто не образ, а человек во плоти заключён был в доске с поперечными вырезами. Их только он и увидел явственно, сам образ примелькался во время бессчётных служб. Как довезти? Не на спине же, яко торбу, и не в седельной сумке. Служка сообразил, дал нагрудную подвеску для ношения образа в крестный ход, к ней приспособил полотняный мешок с завязками. Галопом не получится, а рысью — ничего. Меринов дали вышколенных, с нетряским ходом. Так же Иона пристроил раку с мощами князя Всеволода, покровителя Пскова. Женщины по всему пути стояли на коленях, мужчин на улицах не осталось. У церкви Иоакима и Анны Арсений оглянулся и от удивления придержал коня: несколько сотен посадских жёнок бежали следом — с оружием, с простыми топорами, с верёвкой и ковшами на длинных рукоятях, какими черпают медовый сыт из бочек. По железным шапкам бить?
Оглохнув от выстрелов и криков, занявшись иконой, Неупокой забыл о них. К нему подбежали монастырские стрельцы, под руки повели до воеводы. Сзади послышалось сварливое Нонино: «Не замай, мешаешь!» Ему тоже хотели помочь нести серебряную раку — литую, толстостенную. Арсений освободил икону от мешка, локти — от помогающих. Икона показалась вдвое легче. Не он — она несла его по деревянной лесенке. Что бы ни толковал о «досках, нарисованных спроста» Косой, Арсений испытал необъяснимый, со слёзным комком, восторг, в котором рассудок совершенно не участвовал. Из разрисованной доски вливалось в грудь нечто тёплое, корёжило губы, выдавливало слезу. Встречавший наверху Тихон догадался:
— Не стыдись, сыне! Не ты первый от неё рыдаешь, а отчего, и самому невдомёк. Она же чудотворная!
— Непременно чтобы над самым проломом воссияла! Ликом — к бою! — потребовал Шуйский и взглянул на Неупокоя как на уже убитого.
Арсений честно прислушался к себе. Не только страха, тени сомнения не было, что, покуда излучающая тепло икона покоится в его руках, с ним ничего дурного не случится. Испытывая себя (как мучимый невнятными желаниями отрок сковыривает веред на ноге), он попытался вообразить, как пуля пронизывает доску и входит в грудь... Не сумел. Солнце жгло напоследок, клонясь к закату. Неупокой с иконой парил в его лучах, едва касаясь помоста башни. Игумен широко перекрестил его, он молча вышел на раскат, остановился рядом с разгорячённой пушкой. «Выше!» — произнёс негромкий голос. Не сзади, где стояли игумен, Шуйский, Иона с мощами, а прямо из пронизанного солнцем воздуха. Арсений поднял икону над головой, уже вовсе не ощущая тяжести. Зная, что виден отовсюду, сам не видел ни своих, ни чужих, а что видел, позже не мог объяснить. Радостное нечто, тёплое, простое. Без формы, но цветное; тихое, но заглушающее выстрелы. Не похожее ни на что... В отрешённом раздумье, не замечая людей, прошёл мимо них вниз и вышел ко внутреннему рву, между стенами. Вело его одно понимание, что непременно надо подойти к пролому и провести перед ним черту, границу между мирами, границу мира. Если же ослеплённые ненавистью люди пересекут её, прибыли им не будет, только гибель. Чудотворная в его руках не к бою сердца укрепляла, а давала последнее остережение: остановитесь! Кажется, по нему — по ним двоим! — стреляли. Неупокой медленно прошёл вдоль прясла от Покровской башни до церкви Иоакима и Анны, увидел в деревянной стене открытый вылаз и вошёл в него. Там его уже ждали, подхватили из ослабевших рук икону, руки упали, словно отсохшие. Он пребывал в каком-то светлом, лучистом ослеплении. Не различал лиц. Старая женщина со стёртыми чертами коричневого лика сунула ему ковшик медовухи. Он выпил, огляделся и вернулся в мир с его обыкновенными нелепостями.
Одной из них был моток крапивной верёвки на поясе старухи. Неупокой спросил, глупо улыбаясь — в голове уже пошумливало от мёда:
— Кого вязать, сердешная?
— Литву, отец святый, — ответила она серьёзно.
Многие запаслись верёвками для этой цели. Трудно поверить, но вот свидетельство: «Тогда же во Пскове жены, по домам оставшиеся от печали, оставивше немощи женские и в мужскую оболокшися крепость, каждо из своих дворов и каяжда против своея силы оружие ношаше. Младыя же и сверстныя, крепкие телесы, досталь с приступа литву прибивати оружие ношаху, старый же жены и немощныя плотью в своих руках малые и краткие верви ношаше и теми литовский наряд по сказанью в город ввести помышляюще. И вси к пролому бежаху, и всякая жена другие паче тщание скоростию показующе».
