– С каким-нибудь людоедом из Аппер-Ист-Сайд, который бедного Лайама сожрет и не подавится?
– Ты тоже можешь выбрать себе адвоката по собственному усмотрению.
– Я никого ни в чем не обвиняю. Я просто… в своем репертуаре.
В телефоне слышен звук, который можно принять за легкий смешок, но который таковым вовсе не является.
– Я так и не понял, к чему такая спешка, – говорю я.
– Это все тянется слишком долго, Дэвид.
– Я знаю. И не намерен с этим бороться. Я буду самым послушным и готовым помочь признанным рогоносцем в истории бракоразводных процессов в штате Нью-Йорк. Я просто спрашиваю, почему именно нынче утром? Еще и недели не прошло со дня исчезновения Тэсс.
– Тэсс не исчезла.
– Ее все еще ищут.
– Нет, не ищут. А просто ждут.
– Но я все еще ищу.
Молчание. А потом вопрос:
– Ищешь что?
«Ты можешь сходить с ума до полного посинения. – Это моя внутренняя О’Брайен приходит мне на помощь. – Но надо ли тебе, чтобы и она знала, что ты совсем спятил?»
– Ничего, – говорю я. – Я просто бред несу.
– Значит, ты позвонишь Лайаму? Или кому-то еще? И ускоришь подачу заявления?
– Ускорю. Ты такого ускорения в жизни не видела.
– Хорошо. Отлично.
Ей тоже больно. Не то чтобы она мне это как-то продемонстрировала. Я могу лишь предполагать, что Уилл Джангер утешает ее и помогает вынести это несчастье, хотя он никогда не казался мне человеком, способным выдержать удар хотя бы на короткий период времени. В любом случае Дайана – мать Тэсс и ее дочь пропала. Это, несомненно, разрывает ей сердце так же, как и мне.
И все же тут имеется еще одно соображение: я никак не могу перестать сомневаться, не ошибаюсь ли я насчет своей жены. В ее голосе и впрямь звучит тоска по этой потере, но, кроме того, звучит и решимость. А еще в нем ясно слышно некое удовлетворение, даже довольство. Не потому, что Тэсс никогда не вернется домой, ничего столь чудовищного. Но Дайана вроде как очень довольна тем, что там оказался именно я, что это я виновен в том, что случилось.
– Мне безразлично, что ты во всем обвиняешь меня. Что ты меня ненавидишь. Мне наплевать, даже если мы вообще перестанем с тобой общаться, – говорю я. – Но тебе следует знать, что я пытался ее спасти. Что я не отпускал ее. Я не просто стоял и смотрел. Я дрался за нее.
– Я отлично понимаю, что ты пытаешься…
– Любой отец всегда говорит – или по крайней мере думает, – что он отдаст жизнь, чтобы спасти своего ребенка. Не знаю, каждый ли выдержит это испытание на самом деле, если возникнет такая ситуация, не знаю, каждый ли пойдет на это. Но вот в моем случае это истинная правда.
– Но ты же не спас ее!
Выкрик доходит до меня по телефонной линии так громко и горячо, что я даже отстраняю трубку от уха.
– Ты не отдал за нее свою жизнь! – кричит Дайана. – Поэтому ты по-прежнему здесь. А она – нет!
«Вот в этом ты ошибаешься, – хочу я сказать ей. – Меня здесь нет».
Но вместо этого я спешно готовлю слова прощания – как признание проведенных вместе лет и единственной правильной вещи, которую мы сделали вместе, той, о которой никогда не станем сожалеть. А жена вешает трубку.
Кто торчит в церкви посреди рабочего дня? Пьяницы, бродяги, наркоманы всех видов и типов. Потерянные люди, которые во всем должны винить только самих себя. Я знаю, потому что сижу среди них. Молюсь – впервые за всю свою взрослую жизнь.
Или, вернее, пытаюсь молиться. Иконы, навязанная тишина, витражи – все это кажется перебором, чем-то пересоленным. И тем не менее это церковь: здесь все, наверное, должно быть по-церковному. Но я здесь вовсе не ощущаю себя ближе к святости и благочестию, чем чувствовал себя только что снаружи, на 46-й улице.
– Тебя отключили?
Я оборачиваюсь и вижу перед собой чуть седеющего мужчину лет пятидесяти-шестидесяти. Помятый костюм, волосы, нуждающиеся в многообразных услугах парикмахера. Бизнесмен – вернее, бывший бизнесмен – из категории пьющих, вот такая возникает догадка.
– Извините?
– Твою линию молитвы отключили. Связь с Большим Дядей отключили. Он тебя отключил? Меня вот все время отключает. И ты проклят, если не успеешь сам отключиться.
– Да я даже и номер его не набирал.
