Демон театральности - страница 49
Все молоды в карнавале — даже старики. Все красивы в карнавале — даже уроды.
Значение декоративности недооценено. Проблема аппетитности! — кто над ней серьезно думал? А ведь аппетитность есть критерий приятия или неприятия (чего бы то ни было — севрюги, конституции, жизни, мира…). О милая декоративность! о чары театральности!.. И плохое блюдо кулинар так декорирует, что оно кажется вкусным. А «казаться» в таком случае даже больше, чем «быть».
Поистине, ни в какой феерии не додумывались до такой фантастической процессии, какой была процессия чудовища Тараска>{222} — шествующее представление Испании XV — XVII вв. Но это не был театр! Это была сама жизнь, стремившаяся к театральности, — жизнь, которую наряжали в бренчащий наряд Арлекина и которую хотели видеть под маской страшной, трогательной и благочестивой.
Испанский театр! — В этих двух словах тягчайший упрек и современной жизни, и современной сцене!
Сейчас, когда по всему фронту передовых сценических деятелей идет решительная переоценка реалистических ценностей современной игры, когда чад бытового натурализма стал есть глаза самым терпеливым из нас и зов к идеализму тона достиг даже глухой провинции, — сейчас особенно уместно вспомнить об испанских актерах, хотевших одно время быть натуралистами, но не сумевших стать ими лишь потому, что были чересчур художниками.
Будем искренни только в приязни к маскам искренности!
Что такое наша жизнь, наше право и долг в ней?
Моя театральная этика гласит: наше право — получать «впечатление», наш долг — давать его.
Все остальное — метафизика.
Что значит отдать почести?
«Розовый атлас, на гагачьем пуху… отделка из сложенного рюша, который должен быть очень густ и изящно сделан… украсить двумя-тремя полными петлями из атласной ленты… один атласный бант впереди на рукаве, а другой, пошире и пышнее, внутри ниспадающей части рукава. К этому — шарф длиною в пять локтей: концы во все полотнище, а в середине немного уже…» — Вот одна из моделей халатов Рихарда Вагнера, как он ее описывал в письме к модистке Берте. Подобных писем с заказами халатов, один изумительнее другого, сохранилось шестнадцать, причем все они были опубликованы еще при жизни Вагнера (в «Neue Freie Presse»>{224} 1877 г.), отнюдь не считавшего пустяками то, что могло иметь вид. «Ленты слишком легки, и в них нет никакого вида», — сетует Вагнер в другом письме к Берте.
Меньше всего я хотел бы, чтобы меня считали серьезным человеком, потому что перед серьезными людьми снимают маски или надевают только печальные, женщины не кривляются, дети играют без удовольствия, военные реже звякают шпорами и не желают рассказывать анекдотов. К тому же дураки всегда серьезны.
В «доброе старое время» познания медиков были ничтожны: тем не менее, те и другие существовали для больных. Здесь беспомощность в науке находила компенсацию в отлично-особенном покрое костюма, декоративных очках, таинственно-специфическом запахе, нарядной латыни и той невероятной оперативной бутафории, которую они таскали с собой на всякий случай. Один уже вид такого «дяди» сразу внушал больному веру в выздоровление, ибо «медик» здесь! (медик с головы до ног!). Два‑три «медицинских» жеста, два‑три медицинских слова, и больной возвращался к прерванным играм.
Понятно, почему и в наше время военный доктор скорей поможет, чем штатский. Закон природы‑с.
Мы не чувствуем так остро боль, когда ушибаемся на виду посторонних. Я даже думаю, что Муций Сцевола>{225} совсем не мучился при ожоге руки: так много было публики, так торжественно было историческое выступление, так
