— Вы признаете свой проект не подлежащим критике? — спросил он Миляева.
— Что вы, Владимир Александрович! Но критика критике рознь. Я ничего не имею против критики со стороны такого всеми уважаемого партийного руководителя, каким являетесь вы...
И Владимир Александрович обещал взять проект Миляева домой, чтобы ознакомиться с ним в спокойной обстановке. К Миляеву Сомов относился настороженно, но результатами разговора с ним был удовлетворен. К Крылатскому он испытывал симпатию, он чувствовал какое-то сродство с ним, ведь и они с Аравским были в молодости такие же. Но когда Крылатский, весь насупившись и побагровев, стал читать ему свое заявление в партком, где были в тоне обвинительного заключения изложены все мыслимые обвинения против руководства Академии, Владимир Александрович, изрядно уже уставший и раздраженный, даже не стал его дослушивать и прервал чтение сухой репликой, что он, мол, просит не подавать этого заявления, а оставить его ему, Сомову...
— Но я требую, чтобы меня передали в распоряжение Комитета, я не желаю зря есть советский хлеб!
— Я рассмотрю ваше заявление, — сухо сказал Сомов. Ему тут же вспомнилось, что Касьяненко несколько раз сказал, что с охотой возьмет Крылатского к себе в Комитет, но, конечно, говорить об этом Крылатскому он не стал.
«Ну и пусть уходит, — думал он, вертя горячую подушку под своей еще более горячей головой. — Может быть, это избавит мальчишку от проработки...» В его разгоряченной голове Крылатский сливался с Аравским, раздражение против старого друга и некрасивая кампания, которую тот провел против него, сейчас как-то забылись. Он вспоминал Анатолия таким, каким знал в молодости: бескорыстным, резко принципиальным человеком и настоящим коммунистом. Хотя и на разных фронтах, но ведь они оба участвовали в гражданской войне. Анатолий, делегат X съезда партии, был ранен на льду Кронштадта и получил орден Красного Знамени. И что-то было в нем сходное с участником Отечественной войны, принадлежавшем к другому поколению, — Крылатским.
Настало утро. Владимир Александрович слышал, как мимо его двери, стараясь не разбудить отца, ходил Леонид, как он умывался в ванной, что-то наспех ел на кухне. Вот хлопнула входная дверь. Да, сын — взрослый человек, начинает жизнь с новыми надеждами, с новыми иллюзиями. Сколько ему еще предстоит разочарований и огорчений и как хотелось бы своим опытом помочь ему и всем этим юношам!
Если бы можно было, Леня приходил бы к Вике каждый день и совсем не уходил от нее. Но Вика не любила, чтобы он засиживался у нее подолгу, и, когда он заходил к ней, она обычно уже ждала его, готовая к прогулке, в каком-нибудь нарядном платьице, красиво причесанная. Они шли на танцплощадку или в кино. Леня чувствовал, что Вика показывает его своим подругам, и ничего не имел против этого и против того, что они явно завидовали ей. Ему все это нравилось. Совместные прогулки и частые встречи все больше сближали Леню с подругами Вики. Иногда они, зайдя к Вике домой, заставали там Леню, конфузились.
— Да это свой, он к нам в бригаду приходил еще зимой, помнишь? — говорила Вика.
И Леня с интересом, который был у него вообще ко всем Викиным делам, слушал их разговоры и с гордостью замечал, как она толково расспрашивает и вникает в суть вопроса и как дельны ее советы.
«Я бы так не мог!» — думал он.
К счастью для Лени, началась дождливая погода, прогулки стали невозможны. Теперь, когда он приходил к Курбановским, его усаживали в старенькое проваленное кресло, на которое из-за вылезших пружин садиться можно было только боком, угощали жидким чаем с повидлом. Возможно, что, если бы он попросил чаю покрепче, Евдокия Яковлевна, мать Вики, и налила бы ему, но он не просил, а здесь не придавали никакого значения крепости чая, и он пил этот жидкий чай по нескольку чашек, хотя ни за что не стал бы его пить дома, мазал на хлеб темное сладко-паточное повидло, и этот продукт, который у них дома за столом даже и не появлялся, здесь казался ему очень вкусным. Ему здесь все нравилось. И то, что окошки маленькие, и мебель вся скрипучая, и даже то, что пахло каким-то бродильным запахом, так как дом был старенький и, наверное, весь прогнивший.
