— Когда меня арестовали, город еще назывался Петербургом, — заметил Самарин.
— И как давно это случилось?
— В тысяча девятьсот четырнадцатом. В тысяча девятьсот пятнадцатом меня осудили и отправили на каторгу в Белые Сады. В январе бежал. Восемь месяцев тому назад. Так долго шел…
— Завтра ваш рассказ выслушают, — пообещал офицер. — Но прежде я желал бы спросить у вас…
— Да? — произнес Самарин. Закашлялся, захрипел, сплюнул в угол, уперся локтем в колено, охватил лоб ладонью.
Чех видел: не простой усталостью измучен собеседник. Пять лет перемалывало его среди уголовников и дикой глуши. При встрече с Муцем некогда живой ум полыхнул обманчивым огоньком, но теперь апатия взяла верх. Офицеру и прежде доводилось наблюдать за тем, как ломаются каторжане, когда апатия уже не являет отсутствия живости — скорее живость становится редкой невольной попыткой скрыть апатию.
— Отчего у вас рука порезана?
— Здесь изрядно острых углов. На сук напоролся.
— Вы слышали о тунгусском колдуне с изуродованным лбом? — спросил Муц.
Самарин пожал плечами:
— Встречал одного похожего, в тайге, тому назад несколько месяцев. При неблагоприятных обстоятельствах.
— Поясните.
— Меня пытался зарезать другой каторжанин.
— Ах верно, покушение на людоедство… А после? Вы приносили сегодняшним вечером в город спиртное?
Самарин расхохотался, откинув голову. От удивления Муц привстал. Точно стоял доселе в парадной холодного, темного дома, перекрикиваясь с полусонным, еле слышимым собеседником с верхнего лестничного пролета, и вдруг хозяин распахнул дверь, включил свет и зажег камин. Нет, Йозеф не просто недооценил Самарина: тот даже не вступал в беседу до сих пор.
— Лейтенант Муц, — произнес арестованный, поднимаясь с пола, смерив дознавателя взором и держа при этом руку в кармане, в то время как другая ладонь оглаживала заросший растительностью подбородок, — товарищи назвали мне ваше имя загодя. Вы не находите происходящее странным? Вот я, например, студент, у себя на родине на каторгу попал лишь волей ныне свергнутой диктатуры да упраздненных законов, по которым меня осудили. Однако же вы бросили меня за решетку. Да кто вы такой? Офицер из евреев, направленный сюда армией сгинувшей империи, на службе у страны, в которой никогда прежде не бывали, ибо и государству тому всего лишь год от роду, да и лежит оно в трех тысячах верст отсюда. Пожалуй, это мне следовало бы запереть вас и расспрашивать, чем вы у нас занимаетесь!
Офицер поднял взгляд на Самарина: тот возвышался над лейтенантом, стоял, скрестив на груди руки, нахмурясь. Рослый арестант отчего-то даже казался опрятнее, чем давеча.
Из коридора донеслось рукоплескание.
— Молодец! — прокричал Бублик.
Муц почувствовал, как водоворотом засасывает его тоска. Посмотрел на сапоги, поджал губы, выдавил:
— Ну… Конечно же, я намерен вернуться в Прагу с первой же оказией… Что означает береста?
Офицер достал из кармана свиток. Самарин стремительно отобрал находку и поднес к свечному пламени. Береста сгорела быстро, арестованный обронил пылающий лоскут и затоптал.
— Так, ничего, — поспешно произнес заключенный. — Это в Белых Садах осужденные выбрасывали подобные записки из карцерных бараков. Не хотелось бы о былом вспоминать… Не заметил бересту в кармане.
— Целых восемь месяцев носили и не заметили?
— «К»… кто нее это?.. Кабанчик, кажется… Толковый был вор, ловко умел пролезать через тесное высокое оконце…
— А как же фотография?
— Как я уже объяснял юным чешским гвардейцам, в город я направлялся с севера, вдоль по реке, а когда миновал первое поселение, там, где тропа переходит в тракт, нашел на земле бумажник.
— В темноте?
— У меня отменное зрение.
— Вы знаете даму на дагеротипном портрете?
— А мне следовало с нею познакомиться?
— Так знакома она вам или же нет?
— А вам?
— Да, — признал Муц, — знакома. — Офицер потер лоб пальцами правой руки. — Какой из меня дознаватель? Я не знаток допросов…
— Ну и ладно, это ничего, — утешал Самарин. — По правде, мне не хватало света, чтобы углядеть карточку прежде, чем ваши люди у меня ее отняли. Позволите взглянуть?
Муц достал портрет и передал Самарину, тот уселся на койке и протянул изображение к свету, держа его, точно в рамке, указательными и большими пальцами обеих рук, впиваясь в белые края черными обломками ногтей, чтобы не запачкать.
