Я тоже в экстазе, но буйном. В ушах стучит кровь. Танец длится ещё столько, что я успеваю сквозь прозрачный тюль впиться глазами в чёрный треугольник трусов, проследить амплитуду его движений, вычленить контуры лобка — «абсолютно потрясающая подушка» — и, чудится мне, учуять его нутряной дух. Танец обрывается.
Сильвия отдувается, у неё пылают щёки.
Магнитофон начинает новую мелодию, но она успевает пресечь её. Когда она склоняется над кассетником и я вижу прилипший к потному заду тюль, я понимаю, что не смогу просто поблагодарить за танец и уйти домой.
Всё же я говорю: «Спасибо за танец».
И начинаю хлопать, от полноты чувств. В звуке одиночных аплодисментов таится патетика и неловкость, но других зрителей здесь нет.
— Понимаешь теперь, о чём я говорила?
Я понял. Никогда ещё я не видел такого сгустка сексуальности. Ночной клуб в Каире не в счёт, детские игрушки. А здесь, в этой квартире, в сердцевине хаоса, Сильвия, известная ранее как поклонница Уитни Хьюстон, посвятила меня в суть чувственности. Я встаю. Мои аплодисменты переходят в овации. Прима подходит с сияющими глазами и блаженной улыбкой, с видом человека, победившего в трудном деле. Вердикт вынесен, у неё есть полное право торжествовать победу: она заставила меня влюбиться в неё.
В такие моменты я бываю неадекватно неловок, надо признать. Мой психиатр считает, что я не умею выражать свои чувства. Но когда она, грубовато проведя рукой по моей голове и погладив мой свежий ёжик, уходит в спальню, может, переодеться, я решаю действовать. Двумя быстрыми шагами я нагоняю её, хватаю сзади, правой рукой за бедро, а левой за живот под самой грудью и, цепко держа, прижимаюсь к ней. Я сделал всё правильно, тело её обмякает, она не думает противиться; притягиваю ещё ближе, её круглая попа, эфемерно прикрытая тюлем, трётся о мою ширинку, распираемую изнутри.
Так мы стоим какое-то время. Она неописуемо хороша на ощупь. Мне надо поцеловать её, поэтому я отцепляю правую руку, осторожно поворачиваю влево её голову, вижу, что глаза закрыты, и пробую дотянуться до её губ губами, но попадаю криво. Я лишь вскользь касаюсь её кораллов своими узкими (и всегда сухими) губами, повторяю попытку, попадаю точнее и впиваюсь по зубы, она пассивна, но всё равно поцелуй божественный. Левая рука выходит из-под контроля моей ослабевшей воли, покидает живот и благоговейно обхватывает правую грудь Сильвии, обтянутую зелёным тюлем, из-за которого она кажется более голой, чем нагая. Я перебираю пальцами, нащупывая сосок, и зажимаю его между большим и указательным пальцами. Мне кажется, она тонюсенько охает в ответ.
— Нет, нет, нет, нет, нет, — говорит она.
Я слышу её, но не унимаюсь, только отпускаю сосок. Я склоняюсь над её шеей и целую так мягко и нежно, как только могу. Почти никто из женщин, пишут в книгах, не может устоять против быстрых поцелуев в шею.
— Сигбьёрн? — она произносит имя громко и чётко.
— Да? — говорю я, но звучит как хрюканье.
— Сигбьёрн, так не пойдёт.
— Что не пойдёт?
— Пусти меня!
Я не собираюсь отпускать её. Ещё чего. Я медлю.
— Пусти, чёрт возьми!
Ладно, отпускаю. С чего она так взъелась?
Она оборачивается, лицо не сердитое, но усталое. И по-прежнему, не боюсь этого слова, прекрасное.
— Прошу прощения... — говорю я.
— Не за что. Только не надо так заводиться.
Сказано дружелюбно, а обожгло, будто метель хлестнула в лицо, и не только в лицо.
— У меня и в мыслях не было, — говорю я.
Такое ощущение, что Сильвия вдруг заметила, как мало на ней надето, вернее, насколько этого недостаточно. Она обхватывает руками грудь и говорит, смеясь и пуская пузыри:
— Про то, что у тебя было в мыслях, есть разные мысли. Но всё в порядке. Это не страшно. Ты не будешь киснуть?
— Нет, — говорю я, храбрецки улыбаясь.
— Лады. Сигбьёрн, теперь иди домой баиньки. Мы оба устали.
Я тут же ощущаю безмерную усталость. До чего умна эта женщина!
Сейчас важно действовать быстро и безошибочно.
— Спасибо за приятный вечер, — бодро говорю я.
— Ночь, — поправляет она. — Уже половина четвёртого.
Она улыбается. Улыбка отчего-то невесёлая.
Мы двигаемся к выходу, тоже как бы в ритме танца. Я распахиваю дверь.
