— Я тебе дам тысячу, — решилась Марина Семеновна. — Сейчас. А остальные потом.
— Никуда я не пойду! — Катя с размаху швырнула журнал на стол, тут она уже подражала отцу. — Иди сама, неси эти жалкие крохи!
Марина Семеновна зажала уши пальцами, чтобы не слышать Катиного визга.
— Не каждый же год твоя дочь поступает в институт! Отец скоро выйдет, найдет денег, расплатимся, ну что ты в самом деле?! — Катя шагнула к матери, взяла ее за обе руки, чтобы она не вздумала и дальше затыкать уши. — Зато все будет наверняка, я стану студенткой, мамочка, разве ты против? А если только провалюсь, я не знаю, что я с собой сделаю, вот посмотришь!
Марина Семеновна тяжело вздохнула. Ох, до чего же умело гнула дочь свою линию, нагнетала доводы один другого убедительнее. Когда только научилась и где? Год назад ей дубленку оставили импортную, через полчаса отдадут другой, если Катя не принесет восемьсот рублей, и у нее уже никогда не будет такой дубленки, «мамочка, или у тебя дюжина дочерей? Я ведь у тебя одна-единственная. Если не куплю сегодня, то я не знаю, что я с собой сделаю!» Год назад были «эти жалкие восемьсот рублей», теперь уже «эти жалкие две тысячи», а что будет дальше, жалкий миллион?..
Что будет, то и будет, а сейчас она не отвяжется, да и в самом деле легче потом будет всем, у отца гипертония пойдет на убыль, тут сразу решение всех проблем. Если же провалится дочь, кого винить? Кроме родителей, некого.
Марина Семеновна пошла в спальню, прикрыла дверь перед самым Катиным носом. Катя ждала по часам ровно две минуты, следя за стрелкой, после чего постучала в дверь.
— Мамочка, скоро? Я уже и так опаздываю.
Может быть, ей там стало дурно от беседы с дочерью, и она слегла? Может быть, у нее тоже криз? Катя выждала еще тридцать секунд и взялась за ручку, но тут дверь распахнулась, вышла мать, неся в руках старую сумку из мятой кожи, вместе прошли на кухню, Марина Семеновна задернула занавеску, села за стол, раскрыла сумку и стала выкладывать пригоршнями по десятке, по двадцать пять, две-три попались по пятьдесят.
— Считай эту жалкую сумму, — сказала мать с обидой. Катя порывисто обняла ее и поцеловала в щеку, затем с удовольствием стала складывать стопочки по двадцать пять, по десять — фиолетовенькие и красненькие, мимоходом тщательно их разглаживая. Где мамуля их набрала, будто торговала редиской на рынке и совала за пазуху. От отца, что ли, прятала?
— Нужен конверт, мамочка, так полагается.
— В какой, интересно, конверт ты затолкаешь такую пачку?
— В чем же тогда? Давай просто в газету и перевяжем ленточкой.
— Ты внимательно считаешь?
Катя старалась, ей такое занятие доставляло поистине детскую радость.
— Мамочка, ты у меня прелесть! Пересчитай на всякий случай сама.
— А ты пока возьми у меня на столике коробку из-под арабских духов.
Катя бросилась в спальню, на столике возле зеркала схватила самую большую коробку, желтую, выставила из нее флакон, оторвала атласную подкладку, с хрустом отодрала картонную подставочку для флакона и — бегом к матери. Сама аккуратно вложила в коробку разнокалиберную пачку, лучше было бы, конечно, по сотне, или хотя бы по пятьдесят, но у них действительно не банк и не сберкасса, Елена Леонидовна должна понять.
Марину Семеновну вдруг осенило:
— Катя, а если это шантаж?! Какая-нибудь цыганка узнала телефон Малышева и звонит, думает, у нас денет куры не клюют.
— Оставь, мамочка, о деньгах и речи не было. При чем здесь цыганка, я же знаю голос мамы Настеньки.
— Я пойду вместе с тобой.
— Ни в коем случае, все провалишь. Такие дела делаются без свидетелей.
— Да откуда, в конце концов, ты все знаешь?! — возмутилась Марина Семеновна.
— Как будто ты сама, мамуля, не смотришь телевизор. Мне пора.
Катя вынесла из своей комнаты дипломат, сунула в него желтую коробку так небрежно, будто там не две тысячи рублей, а пачка сигарет, защелкнула замки и — к двери.
— Будь с ней вежлива, деликатна, придумай, что сказать ей при этом.
— Ой, мамочка, деньги сами за себя скажут.
— Осторожнее, смотри, чтобы кто-нибудь дипломат не выдернул. Возьми его под мышку.
— Возьму-возьму, мамочка.
