— Нельзя ли без оскорблений, хотя бы напоследок?
— Правда — не оскорбление. В двадцать недель плод уже начинает ножками сучить, а ты… — старец брезгливо махнул рукой, но, слава богу, не припек, и на том спасибо. — Валяй, говори.
— Не могли бы вы спуститься с небес на грешную землю, хотя бы на краткий срок, в командировку, по-нашенски говоря?
— Зачем?
— Присмотрелись бы к нашей жизни, оценили бы, пораскинули, может, что-то изменить надо? Глядишь, и послабление вышло бы. — Зиновьев старался подбирать слова обветшалые, взял про запас «кубыть», «надоть», «волнительно» и «благодарю за внимание». — Я осмеливаюсь полагать, что вы инда в отрыве от нашей практики властвуете, а нам тяжело, грехи наши растут денно и нощно. Вы бы постарались к народу поближе, к запросам его повнимательнее, к потребностям нашим нонешним. А то в облаках витаете, критику снизу не слышите, и потому, извините меня и не наказывайте зазря, вы несколько подустарели, да отсохнет мой грешный язык. Прошу вас хотя бы на время изменить социальное окружение, и тогда у нас с вами будет встречное движение.
— Мы подумаем. А наказ исполняй, иначе спохватишься, да поздно будет. Прощевай.
И старец плавно пошел вверх со своим столом, с телефонами и всем прочим интерьером. Зиновьев остался один на облаке посреди бездны, ужас обуял его, он закричать хотел: «Не покидайте меня, стойте!» — но в горле от страха пересохло; а облако легкое, зыбкое, края воздушные, хлипкие, вот-вот он сорвется в бездну, и тут понесло его вниз, аж в ушах засвистело, сами собой появились на нем трусы, майка, потом сорочка, брюки и пиджак и даже галстук, уже завязанный, потом ступни его с маху влезли в прохладную кожу финских туфель, и далее Зиновьев ощутил, наконец, под ногами округлость, нечто твердое и догадался — вот она, земля наша матушка, прими меня, защити и спаси.
Малышев поливал из ведра на руки этому подонку дворнику, смывал с них дерьмо и кровь, видел сбоку разбитое зигзагом дверное стекло, осколки поблескивали на плитках пола, а на осколках мерцала кровь, почти черная от слабого света в подъезде, вода ее разбавляла, мутная жижа плыла ему под шлепанцы, сейчас промочит, он переступил чуть назад и пониже согнулся, поднимая ведро за донышко, струя широко лилась на руки, на серые рукава дворникова халата, руки его уже отмылись, можно перевязывать, но тут удар сзади, в затылок, острый, разящий, боль так и пронизала Малышева с головы до ног. Какая же сволочь его долбанула, Чинибеков? С дворником они приятели, вместе алкашат, он и врезал, больше некому, да так сильно — чем, топором? Лопатой? И боль до того невыносимая, что железный Малышев зубами заскрипел и услышал свой тягучий стон, мык сквозь зубы, и тут же голос Марины, она вызывала «скорую», — а надо ли? Зачем суматоха, паника, ведь он даже сознания не потерял?.. Потом пошли отмахи света и тьмы, отворяли и затворяли дверь, будто ею сбивали свет, чтобы он не слепил Малышева, мрак успокаивал, но ненадолго, снова отмашка дверью и свет сжимается в сгусток, в люстру, ломит глазницы и всю голову, голос Марины крикливый, сварливый: «Не знаете хирурга Малышева, кто там у вас дежурит?!» Корила кого-то, а он досадовал — зачем? Все не так, все без меры, с избытком, а боль сковала голову и все тело, даже кровати больно, а затылок будто размозжен, стесан — топором? Лопатой? Силился ощупать голову и не мог шевельнуть рукой, потом уже прямой свет, белые халаты, шприц, комариный укус в плечо и носилки длинные, как байдарка, ему, черт побери, носилки, железному Малышеву, никогда ничем не болевшему, спортсмену, здоровяку, — потащили, покряхтывая. «Да не ногами! — вскричала Марина. — Разверните головой вперед!» Осторожно засунули в машину, щадя его, показательную сделали транспортировку, — и снова тьма, гул машины, поехали, и теперь вся боль от колес, и опять смена тьмы и света от уличных фонарей, розоватых, слегка кровавых. Снова носилки, халаты, но лица чужие, будто его в другой город привезли, и все в пелене ночного мрака. Уснуть бы покрепче и все пройдет, но голос Марины мешает, командует, слегка истерично, нельзя так говорить с персоналом. И еще шум моря — откуда море? И еще укол, уже второй, спешат. Кровоостанавливающее? Обезболивающее? Но какого дьявола медлят, почему голову не перевязывают? Или не видят, кровь заливает ему лицо, окунает его в полный мрак…
