— Согласен, но пропустите хотя бы Григоренко, хирурга из моего отделения.
— Ну вот, «мое отделение», — обиженно сказала она.
— Пожалуйста, Алла Павловна. — Он взял ее за руку.
— Это называется, прибрать к рукам? Но здесь я командую. — Однако руку не убрала. — Какие у вас еще просьбы?
— Вы можете снять колпак?
Она послушно сняла, не стала поправлять волосы, прихорашиваться, тут же подумала, наверное, что выглядит не так, как ей бы перед ним хотелось, и посмотрела холодно, — не слишком ли многого требует капризный пациент? Затем все-таки тронула рукой волосы, пепельные, густые — лицо ее ошеломительно знакомо! Тревожно ему стало — почему забыл? Такое очень знакомое, такое милое лицо. Глаза ее, взгляд как привет из далекой юности, нет — близкой, никогда юность не была для него далекой, — и вот забыл, тем хуже для него.
— Алла Павловна, все-таки, где мы с вами встречались?
— Не ломайте себе голову, Сергей Иванович, она вам еще пригодится. — Она поднялась, явно обиделась, взяла стул и отнесла к стене.
— Извините, я огорчил вас, но сейчас я маму родную забыл.
— А я вас не забывала, Сережа Малышев.
Назвала его по-студенчески, но учиться вместе они не могли, она заметно моложе его, лет на семь, а может быть, и на десять. Он перестал доверять глазу в определении возраста, иной раз привезут больного, старик-стариком, а ему на самом деле тридцать лет. Изматывает боль, недуг, особенно хроников. Здоровый всегда выглядит моложе больного, что говорить, но осматривать здоровых внимательно ему не приходится, он не кинорежиссер.
— Вы тогда были худенькой, — предположил он и вышло неуклюже, будто сейчас она толстая, какой женщине это понравится. — Вы пополнели слегка и похорошели. — Кажется, вышло еще хуже от комплимента.
— Не слегка, а весьма изрядно, тогда я в два раза тоньше была. — Она простила его забывчивость, а его смущение и ее смутило. — Сейчас старшая мои платья донашивает, мода, говорит, вернулась, ретро.
А он сразу о Катерине — носит ли она платья матери? Да топором не заставишь, даже если мода вернулась, разыщет новое. Марина, кстати, гардероб не хранит, чуть поносила и дарит то родственнице какой-нибудь, то знакомой, то в комиссионку сдает.
— А кофту ваша дочь носит с английским штампом «хочу мужчину»?
— Судя по всему, хочет, если в семнадцать лет замуж выскочила. А что, и такие кофточки есть?
Он с усмешкой, пытаясь быть снисходительным, рассказал ей про вчерашний эпизод: «Сижу, смотрю, надпись по-английски: «Ай вонт э мэн», ну и погнал ее из-за стола». Она слушала внимательно, переспросила: «Вчера? Вечером?» Обобщать не стала, но на заметку взяла.
— Вы очень любите свою дочь, — помолчав, решила Алла Павловна, — поэтому ничего ей не хотите прощать.
Дочь, естественно, как ее не любить? Но надпись-то ни в какие ворота! Или она не хочет этому придавать значения? Во всяком случае, раздувать не хочет, тем более сейчас. Для Малышева сейчас хоть матерщину носи на грудях, на все он должен смотреть наплевательски — лишь бы не стресс, это ему понятно.
Ушла Алла Павловна и вскоре появилась Марина, усталая после бессонной ночи, озабоченная, даже губы подкрасить забыла. Непривычно ему лежать и ей непривычно видеть мужа больным, она постарела сразу. Или так ему показалось в сравнении с Аллой Павловной.
Он не сравнивает, он просто видит, что вместе они не могли учиться никак.
— У меня все в порядке, — сказал он сразу, чтобы упредить расспросы.
— Ну и слава богу. Что ты получаешь?
Она не слышит, как шумит у него в ушах, не ощущает, как подкатывает тошнота, все это можно скрыть.
— Дибазол, папаверин. — И сразу в сторону: — Как у тебя на работе, все в порядке?
— В таком порядке, что… — она слабо махнула рукой. — Борьба идет вовсю в связи с этими поборами, так называемыми.
— Давно пора.
— Ты прав, но знаешь как у нас? Любое начинание надо довести до абсурда. Главный врач объявила приказ: ни духов, ни шоколадок и даже цветы нельзя. Нам все ясно, но как быть с нашими пациентками? Представь себе, написали для них на огромном листе: «Товарищи женщины! Просим не благодарить врачей и сестер». Последнее отнять у персонала — право на благодарность.
