«Зачем же тогда идти в медицинский, чтобы быть хоть кем, но только не врачом?» — «Ты не жалеешь свою дочь, единственную, между прочим!» — перескочила Марина на эмоции. Нет, черт возьми, нет, он-то как раз жалеет ее, да и себя, кстати сказать. Он предвидит, как все сложится дальше — в институт за нее хлопочи, позорься, унижайся, при распределении за нее хлопочи, позорься, унижайся, Катерина ведь ни за что не поедет куда-то, ей непременно захочется здесь остаться. А выйдет на работу — и там за нее хлопочи всякий раз в критической ситуации, а их всегда больше у тех, кто работает не по призванию. Поступит в институт, окончит и появится в медицинском мире еще одна Данилова. И опять под прикрытием Малышева…
Поужинали. Марина стала убирать посуду. Раньше он выходил курить после ужина, но теперь, вот уже четвертый месяц, не курит. С Первого мая.
— «Лада» шестой модели, — сказал Малышев с усмешкой. — Ты не знаешь, как пишется «винегрет», а шестую модель знаешь, зачем тебе такое знание? — Его задело, ко всему прочему, он действительно думал, что это какой-нибудь мопед, на машине дети не ездят. Хотя, какие они дети, если уже абитуриенты?
— У меня по русскому языку и литературе пятерка, папочка. И аттестат, к твоему сведению, четыре с половиной.
Помолчали. Все-таки ему непонятно, зачем ей нужно знать про модель, что-то в этом есть плохое, ему враждебное. Он невольно покосился на подоконник, где обычно лежали сигареты, пробормотал:
— Курить, черт возьми, захотелось… А завтра операция Леве Киму.
— Тебе надо отдохнуть, выспаться, — заботливо сказала Марина. Она легко, легче, чем он, могла сменить тему. — Ты сегодня устал немного, ложись пораньше.
— Да сдам как-нибудь, папочка, только ты не начинай курить из-за меня, — сказала Катерина. — Где наша не пропадала. Четверка тоже пока неплохо.
Ну что же, спасибо, дочь. Марина оставила посуду в раковине, вернулась к столу, присела, вытирая руки полотенцем.
— Что-то, наверное, произошло, Сергей, ты озабочен сегодня, — сказала она участливо. Если бы она не умела вот так легко перестраиваться, они бы, наверное, давно расстались. Он был благодарен ей за то, что она любой спор старалась закончить миром.
— Да так… — пробормотал он. — Всегда что-нибудь найдется.
С некоторых пор у него появилась задача — быть гибче, покладистее, всюду ему эту задачу навязывают — дома жена и дочь, на работе Кереева со своей Даниловой, на улице Витя-дворник. Будто сама жизнь трубит ему во все трубы: будь гибче, Малышев, гибче, ты не умеешь, совсем не способен гнуться, учти, тот, кто не гнется, ломается. И он пытается, он старается.
— А все-таки? — настояла Марина. — Выскажешь и сразу же легче. Ты же сам проповедуешь: не держать, не копить, иначе взрыв.
— Или опять закуришь, — сказала Катерина и фальшиво улыбнулась. Похоже, она училась у матери искусству примирения. Не так уж и плохо смирять себя. Сначала через силу, а потом и впрямь успокоишься. Он не стал ломаться.
— Кереева попросила, чтобы я дал характеристику на Данилову, на ту самую.
— Куда-нибудь за границу?
— Отнюдь. В партию, представь себе.
— И ты, конечно, отказался дать. — В голосе Марины легкий укор. Малышев в своем амплуа, всегда католик больше чем папа римский. — А может быть, напрасно это сделал? Я не понимаю, Сергей, что ты теряешь от этой характеристики? Зачем тебе приобретать еще одного врага, да еще сверху? Ты же знаешь, чья она жена? — Марина своего же напоминания испугалась. — До каких пор ты будешь таким принципиальным, таким пионером?!
— Наш папочка твердокаменный, — сказала Катерина, вставая из-за стола. — У меня здоровая, наследственность. — Она одернула кофточку, белую, трикотажную, и Малышев разглядел, наконец, синие буквы на уровне грудей, весь ужин они мозолили ему глаза, но он отводил взгляд, грудастая девица его дочь, хотя вроде бы и поджарая, и вот, наконец, разглядел — расправила как на афише: «I want a man».
— А ну-ка сядь! — зловеще, этаким бреющим полетом потребовал он. — Что у тебя написано?
— Где у меня написано?
Содрать бы с нее кофточку вместе с кожей!
— Зде-есь! — тыча себе в грудь пальцем, пояснил он.
