Вон она, будка крашеная, на углу, еще шагов семьдесят. Встал возле дерева, навалясь плечом, лицом к дороге, к потоку машин, полез в карман, выгреб мелочь, ладонь мокрая, копейки прилипли, как в бане листки от веника, оторвался от дерева, покачнулся и улица тоже качнулась, радуга снизошла на серый асфальт, троллейбус вынырнул из-под радуги, солнце в стеклах его и лица, капустные кочаны с глазами, с носами, и все обращены к нему взглядом и знают все, как он гнусно вел себя у следователя, как дурно ему теперь от самого себя, от приступа спеси, безоглядного своего хамства, вернуться надо немедленно и все сказать, он поймет, не дурак малый. Но прежде надо позвонить, он обещал Алле, набрать надо цифры на диске с дырками, вот они, две копейки в пальцах, отколупанные с мокрой, в пару́ ладони. Седая женщина с вислыми авоськами в обеих руках приостановилась, глядя сумрачно и внимательно, развернулась в его сторону, описав дуги авоськами с картошкой, а он оттолкнулся от дерева, оставив потный след, и шагнул к автомату, верх будки алый, а низ голубой. Больше он таким не будет, он станет нежным всегда и везде, и сейчас вот начнется самая нежная полоса в его жизни, немедленно начнется и неотложно. «Надо все пережить, Марина. Вместе. Я тебя не оставлю, Марина». Тугая дверь, он потянул ее, пробил пространство телом, нагретая солнцем будка приняла его в душное чрево с запахом эмалевой краски, снял трубку на тугом кольчатом проводе, вставил в вырез монету.
— Марину Семеновну прошу, срочно…
— Она уехала по вызову. А кто спрашивает?
За что ему наказание? С таким ненужным, таким запоздалым предупреждением. Перед кем столь очевидна вина его, за что возмездие грядет уже тяжелым стуком, боем колоколов? Не знал всего, не подозревал, потому что верил — каков сам, таковы и другие. Хотел быть честным и чистым — перед кем опять же хотел? Того света нет, а он нужен, необходим тот свет для каждого персонально — получить в меру своих заслуг и прегрешений… Снова полез в карман, нашел еще монету, поставил ее в вырез стоечки «2 коп», повернул диск, цветные послышались гудки в ушах, фиолетовые, красные, желтые, и сквозь них ее голос.
— Алла…
— Что случилось?! — сразу вскричала она.
— Ни-че-го… — Трудно ему дышать, не может он говорить, вдоха нет, выдоха, выхода нет, кто заткнул, заложил, замуровал?
— Где ты, Сережа, где ты сейчас?
— Мира и-и… — хрипло дышал, но откуда хрипы? — Алтынсарина. — Надо ей сказать: позвони «ноль-три».
— Я буду через три минуты, Сережа! У подъезда машина, я выхожу. А ты — ни шагу! Сережа, слышишь? Жди меня там! — и отбой, трубка рвано запикала, ухо вспотело, круги в глазах гуще и в голове четко — там-м-м. Только там он ее и дождется, воздаянием она ему запоздалым, только там и уместным, только там и доступным. И другие тебе простят, и сам ты себе простишь — там-м.
Потянулся тяжелой рукой повесить трубку, слепо помахал, ища рычажок, и не попал, выронил трубку, еще мог услышать, как она гулко ударила по стенке, отозвалась в голове его пульсом реже и реже, но ему легче, она приедет вот-вот, через три минуты, он склонится на ее руки и вздохнет с облегчением превеликим; он шагнул назад — хотел шагнуть и выпал из будки, повалился спиной мягко и лег на тротуар навзничь.
Тяжко было прохожим видеть такую картину, словно будка родила человека. Дверь осталась распахнутой и повисшая в крашеном нутре трубка качалась оборванной пуповиной.
Быстро собралась толпа. С визгом тормозов остановилась машина и тут же, словно продолжив ее движение, побежала женщина в распахнутом белом халате, выставив вперед руки словно слепая.
Человека переложили с тротуара на носилки и понесли к машине. Кто-то вошел в будку звонить по своим делам. Публика разошлась, и спустя минуты те, кто проходил здесь, уже ни о чем не спрашивали и жили себе дальше.
Октябрь 1982 — ноябрь 1983
